Юрий Бондарев - Искушение

— Кто там? Входите.

В дверях стоял Улыбышев.

Уже в московском аэропорту перед вылетом Дроздов старался представить, как произойдет первая встреча с ним, как он, умный мальчик, объяснит все, что произошло в Чилиме, и каким образом, при каких обстоятельствах ушел Тарутин.

— Входи, Яша. Мы не давали телеграммы.

Улыбышев вошел, не подымая глаз, тупо глядя в пол, осунувшийся до костлявой худобы, был он неузнаваем в своей нейлоновой куртке, грязной, исколотой будто колючками, порванной на локтях. Со спекшимися губами, с угольной щетинкой, клочками выросшей на щеках, не так давно нежных, персиковых, теперь впалых, тощих, он производил впечатление полоумного бродяги, сумасшедшего одиночки-геолога, месяцами шатавшегося в тайге и без удачи, ни с чем выгнанного к людям голодом.

— Ты здоров ли? — обеспокоенно спросил Дроздов, пропуская его в комнату, и, не услышав в ответ ни слова, закрыл за ним дверь на защелку. — Так никто нам не помешает, — добавил он и показал на стул. — Садись. Мы в первую очередь хотели увидеть тебя.

Не снимая каскетку, Улыбышев сел на стул, сгорбленно облокотился на сдвинутые колени, уронил лицо в ладони и завыл, хлюпая носом, по-собачьи взвизгивая, обильные слезы просачивались меж растопыренных немытых пальцев, стекали по его ребячески тонким запястьям. И, сотрясаясь, икая, он выдавил из себя какие-то смятые, спутанные, обрывистые слова, и, еле разобрав их страшный смысл, Дроздов быстро присел перед ним на корточки, отвел руки от его мокрого лица, спросил озлобленно даже:

— Что-что? Повтори! Что ты сказал?..

Валерия, нахмуренная, налила в стакан воды и подала Улыбышеву, говоря утешительно:

— Выпейте, пожалуйста, Яшенька…

Зубы Улыбышева застучали о стекло, его ослепленное слезами, неопрятно заросшее лицо было изуродовано судорогой рыдания, он отхлебнул глоток, закашлялся и, расплескивая из стакана воду, выкрикнул перехваченным горлом:

— Его… убили!..

— Перестань. Прекрати плач, — жестко проговорил Дроздов, вдруг чувствуя охватывающий холод не подчиненной сознанию отрешенности, какую в последние годы не испытывал ни разу. — Слушай меня внимательно и отвечай на вопросы. Откуда тебе известно, что Тарутина убили? Доказательства?

— Его убили… убили, — повторял взвизгивающим голосом Улыбышев, утирая влажный подбородок. — Я видел этих двух людей… Они в поселке…

— Ты можешь наконец прекратить вой и отвечать по-мужски? — перебил Дроздов безжалостно. — Можешь наконец отвечать на мои вопросы?

— Успокойтесь же, — сказала Валерия и своим платком вытерла лоб, подглазья Улыбышева, вложила платок ему в руку. — Возьмите, пожалуйста, и вытирайте слезы, если не можете сдержаться…

— Да, да, платок пахнет духами, — безумно забормотал Улыбышев с дикарской улыбкой. — Спасибо вам, Валерия Павловна. Я просто не могу, у меня нет сил.

И его пестрые мечущиеся глаза натолкнулись на взгляд Дроздова и не выдержали, снова заволоклись слезами.

— Простите меня, я, наверно, болен, у меня голова очень болит, все запуталось.

— Ты сказал, что Тарутина убили, — продолжал Дроздов. — И ты видел в поселке двух людей… убийц? Так я понял?

— Двое парней…

— Когда все случилось?

— Четыре дня, — забормотал Улыбышев, трудно дыша. — Нет, три дня назад… Нет, четыре, я помню, четыре…

— Где тело Тарутина?

— В морге. Здесь больница сельская, и там морг. Они ждут, что я похороню его или увезу в Москву. А я не могу…

— Что ж, пошли в морг, — сказал решительно Дроздов, срывая куртку с вешалки возле двери. — По дороге расскажешь, что ты знаешь об этих двух парнях…

И Улыбышев вскричал отчаянным воплем:

— Не надо смотреть, не надо! Вы его не узнаете! Это не он!.. Страшно, страшно! Как уголь с костями! Жаканом убили и бросили в костер. Я вытащил. Жаканом его…

— А ну-ка, Яша, возьми себя в руки и расскажи нам все. Все по порядку. Все, что тебе известно.

— Страшно, страшно, не могу… — всхлипнул Улыбышев. — Когда я начинаю вспоминать, у меня все в голове мутится и… тошнит…

— Рассказывай. Все, что знаешь.

Дроздов подхватил стул, поставил его напротив стула Улыбышева с твердым решением не предпринимать ничего до тех пор, пока не узнает все, что было здесь связано с Тарутиным и что видел и знал Улыбышев, произнесший эту окатывающую железистым запахом смерти фразу: «жаканом убили и бросили в костер».

Нет, тот ночной разговор с Тарутиным и его смех, когда зашла речь о легендарной веревке в «дипломате», вызывающей злоречие институтских коллег, вследствие чего распространялись наветные толки о его мистическом стремлении к концу через самоубийство, о скандальной и неизбывной «оригинальности», — тот разговор подтвердил предположение Дроздова о вызывающем дурачестве Николая, слишком уверенного в своей независимости, не считающегося ни с какими оговорами, слухами и сплетнями. Нет, ни о каком самоубийстве подозрения быть не могло, ни о какой магии веревки в «дипломате» не должно быть и тени мысли. И вот он сидит перед Дроздовым, Яша Улыбышев, младший научный сотрудник, страстный спорщик и оппонент Тарутина, горячо привязанный к нему, и это он, именно он, только что произнес знобящую душную фразу: «…жаканом убили и бросили в костер. Я вытащил…»

— Где твои очки? — проговорил Дроздов, неожиданно замечая какой-то недостаток на лице Улыбышева, чужом, точно подмененном безумием оцепенения.

— В тайге… я потерял… — Улыбышев прикусил запекшиеся губы, недвижно глядя близорукими, залитыми влагой глазами в одну точку на полу, потом жалостно, как обиженная девочка, попросил: — Спирту бы мне вы дали… Тошнит меня, в горле давит. — Он поперхнулся, уродливо напрягаясь всем телом. — Ой, не вырвало бы меня…

— Бедный Яшенька.

Валерия достала из рюкзака походную фляжку, отвинтила крышечку, плеснула в нее немного водки. Он выпил ее, давясь, подышал обожженным ртом, повторяя испуганно:

— Не вырвало, не вырвало бы меня… Я сейчас, Игорь Мстиславович, я сейчас все вспомню… Я только посижу немного…

— Вспомни, — сказал Дроздов. — Я тебя не тороплю. Посиди и вспомни. Сними куртку. Жарко, наверно, тебе.

— Н-нет. Х-холодно…

— Ну, хоть каскетку сними.

— Не хочу. Х-холодно, — дрожа, выговорил Улыбышев, и застенчивая улыбка скомкала его потрескавшийся рот. — Я вспомнил, вспомнил… («Как неестественно он улыбается. И зачем?») Рано утром Николай Михайлович разбудил меня… сказал, что надо взять ружья, пойдем к Веремской заимке, — заговорил Улыбышев и охватил грязными пальцами горло. — К Веремской заимке… Он сказал, что пройдем по начатой трассе, посмотрим, что делается, и дойдем до рабочего поселка… Ведь проект не утвержден, а они уже рабочий поселок строят, дорогу туда тянут. Пошли мы, смотрим — четыре бульдозера на трассе работают, а бензопилами пихты валят… Мы идем, а нам кричат: «На глухарька пошли?» Николай Михайлович был мрачный в тот день. Помню, он ответил: «На вас, дураков-умников, пришли посмотреть». Помню, как он посмотрел на них и даже засмеялся странно… Да не могу я все вспоминать, в голове у меня все мутится, Игорь Мстиславович! — слабенько и просяще проскулил Улыбышев и замолчал, оцепенело уставясь в одну точку под ноги себе.