Владимир Рыбаков - Тиски

На самом деле Румянцев мог вполне законно провалиться и в следующем году, но Сажину было отрадно думать, что он непременно пройдет по конкурсу. Почему? Он не задавал себе этого вопроса. Было приятно и злорадно — и все.

До ухода на сборный пункт оставалось еще две недели. За завтраком мать как-то по особому смотрела на сына. Спросив его, пойдет ли он на завод, она вдруг обняла его голову, и, отпустив, быстро отвернулась. Но сын не думал о боли и тоске матери. Прихлебывая чай, он вдруг поймал себя на мысли, что забыл о заводе. Завод для него как бы уже ушел в прошлое.

Цех встретил Сажина привычным шумом. Сергею казалось странным, что ему теперь не нужно будет торопиться к станку, а в перерыв — бежать в столовку занимать очередь. Начальник цеха, внимательно разглядев повестку, значительно произнес: «Так. Служить в рядах наших вооруженных сил — почетный долг каждого гражданина. Идите „расформляйтесь“. Завкадрами опять будет горланить о текучести кадров».

Только тут Сажин почувствовал, что стоит на пороге неизвестного ему мира… Армия, вооруженные силы, войско, как еще говорят старые люди. Жажда необыкновенности вдруг заиграла в Сажине. Но вместе с тем он увидел то, чего давеча не заметил: тоскливые глаза матери. Уверив себя, что скажет ей вечером много добрых слов, Сергей начал носиться по заводу с обходным листом. Ему везло: к концу рабочего дня обходной лист был готов, даже библиотекарша оказалась на месте. Подождав ребят из цеха, пошел с ними в закусочную. Все смеялись, кроме Сажина, все вспоминали разные разности, кроме него — Сажина. Сажин только бодрился. Ребята хлебнув ерша, снисходительно говорили: «Ничего, после второго года растолстеешь. А ты полы умеешь ночью драить? Помни, в армии закон: не умеешь — научат, не хочешь — заставят. И учти, не перечь старикам, скажет тебе старик почистить ему сапоги — делай». А Сажин все бодрился: «Почем вы знаете, я может сам хочу служить, может совесть мне велит. А тому самому старику я в морду дам!». Каждое его слово вызывало хохот. Один сказал Сажину на прощанье: «Забудь о красивых словах. Армия — это вся гадость гражданки в квадрате». Сергей сказал: «А дружба?». Парень ответил, что, вообще-то, ее там нет, но когда она все-таки есть, она — сильна. И добавил: «После поймешь. Все почувствуешь. На своем горбу».

В тот вечер Сажин пришел домой злой и пьяный. Его мутило от водки и мыслей сегодняшнего дня. Ночью ему снились кошмары.

В общем, призывнику положено пить, много, долго и упорно. Почему? Обычай? Страшно? Жалко чего-то? Опять вопросы! Пьешь — и все. Время летело. Утром головная боль, похмелка. Приходили знакомые ребята, уже отслужившие. Выпив, начинали дружески издеваться над Сажиным. Приходили и девушки. Сергею казалось, что он любит их всех, искренно и пылко. Одной он сказал: «Поженимся», и получил ответ: «Когда вернешься из армии».

На душе постепенно становилось все пасмурнее. Сергей словно повис между двумя мирами. От мира, в котором пребывает гражданская жизнь, он как бы уже отошел, а к новому миру — миру армейской жизни еще не пришел. Даже к матери чувствовал легчайшее отчуждение… Он так и не сказал ей ласковых слов. Возможно, Сергей хотел бы остаться на гражданке, но он как бы уже перестал быть ее действующим лицом. Мелкие несправедливости, с которыми он сталкивался на работе, после работы теперь еще острее, чем раньше кололи его самолюбие. Ему было почти от всего горько.

Мир военной службы был от Сергея, в сущности, еще где-то за пределами постижимого. Ему хотелось, чего таить, подержать в руках автомат, пострелять. Было любопытство. Но оптимизма не было — скорее он походил на человека, ожидающего подвоха, обмана.

В последний вечер друзья и приглашенные девушки, как и часто это бывало, пили, ели и танцевали. А Сажин пребывал в каком-то странном состоянии. Окруженный со всех сторон людьми, чувствовал страшное одиночество, и никак не мог напиться. Когда все ушли, он еще долго сидел за грязным после попойки столом, и глядел в одну точку.

Под утро Сажин простился с матерью и вновь не разглядел ее тоскливых глаз.

Во дворе военкомата уже ворчал ветхий автобус. Он должен был вести Сажина к новой жизни. Сажин приободрился, и опять почувствовал, что вот-вот появится во рту этот горький привкус.

Такая вот шутка в народе ходит: встретились на гражданке двое только что демобилизованных. Ну, то да се, и естественно вопрос — как там у вас с рубоном было, с пищей значит? И ответ: «Черт, пойдем-ка куда-нибудь, а то жрать захотелось».

Когда я демобилизовался, то и меня встретили этим вопросом. Еще не сформулировав ответа, я вдруг ощутил в желудке безвоздушное пространство.

Я не берусь говорить за всех. В разных частях кормят по-разному; в общем, конечно, плоховато… хотя и тут немало оттенков. В армии, насколько мне помнится, личный состав кормят по так называемым трем эшелонам. Первый — это ракетчики, подводники и разные другие привилегированные рода войск, например, какие-то специальные войска, как-будто внутренние, их обычно называют «краснопогонники». Так вот, им и кофе дают, и масла от пуза, а раз в неделю даже яичницей балуют, хотя за последнее ручаться не могу. Что ракетчикам такое благо — это понятно. Но за что краснопогонникам? Один сверхсрочник, подвыпив, рассказывал: «В мое время эти внутренние войска назывались просто карательными. Не понимаешь?..»

Когда демобилизуешься, спроси об этом своего отца, если только он к ним в свое время в руки не попал. А ежели к ним закатился, — то и спрашивать, следовательно, тебе будет не у кого.

Вторым эшелоном идут мотопехота, артиллерия и прочее. Тут тебе и кусок съедобного мяса попадется раз в неделю, бывает и раз в месяц. И кашу дают настоящую — с калориями. Если не мечтать, то может, все и обойдется, и на гражданку вернешься с целыми кишками и почти здоровым желудком.

Третий эшелон — это, в общем, только неукомплектованные части, стройбаты и прочие.

У нас в учебсвязи было три роты дальней связи и одна учебная. Водопровода не было, ларька тоже. Признаюсь честно, защитник родины представлялся мне раньше хотя бы сытым, тем более защитник социалистической родины. Может, мы и идем к коммунизму, но я об этом сразу забыл, когда очутился в солдатской столовой. Первым инстинктивным движением было зажать нос — так сильно ударило в лицо помойкой. Но тут раздался злорадный голос старшины роты Владимира Владимировича Милосердова (нарочно такую фамилию не придумаешь): «Смирно, сволочи. Я вас научу родину любить».

Был конец шестидесятых годов. Неподалеку — за границей — угрожали китайцы, а из нас голодом делали будущих младших командиров Советской армии. Утром, топая строем на завтрак, горланя песню о том, что ты не кто-нибудь, а орел, — все думаешь о том, будут ли у тебя сегодня эти проклятые три кусочка сахара, или два, или, хотя бы, один. Или его у тебя на глазах заберет замкомвзвода или старик из другой роты. И положенные 10 граммов масла. Не будет ли и сегодня того же, что вчера? Ты сидишь, запихиваешь глубоко-глубоко ненависть и глядишь, как человек вот с такой же, как у тебя, головой, руками и ногами преспокойненько размазывает по твоей хлебной пайке твое масло. И чувствуешь, будь твоя воля — застрелил бы этого гада. И только одного не знаешь — что через год тебя превратят, быть может, точно в такого же сержанта. И тебе будет даже смешно, что вот любой салага с удовольствием бы тебя застрелил, если бы мог. Но не может. А ты, конечно, будешь думать о том, что с тобой и похуже делали. Да, с волками жить — по-волчьи выть. Так, кажется, говорит старая пословица.