Кажется, ничего противоестественного в этом нет. Растерявшись, я вытащил клочок газеты и сунул ему под нос. Погода была чудесная. Мы продвигались по переулкам, тихим, залитым солнцем, я скакал на костылях, он толкал велосипед кончиками пальцев в белых перчатках. Я не был — я не чувствовал себя несчастным. На мгновение я остановился и осмелел настолько, что поднял руку и коснулся ею своей шляпы. Шляпа была раскалена. Я чувствовал повёрнутые в нашу сторону лица, спокойные лица и лица радостные, лица мужчин, женщин, детей. Иногда вдали мне слышалась музыка. Я останавливался, чтобы расслышать её лучше. Идите, — говорил он. Послушайте, — говорил я. Живее, — говорил он. Мне не разрешалось слушать музыку. Это могло собрать толпу. Он подтолкнул меня. Я почувствовал прикосновение, о нет, не к коже, хотя она тоже его почувствовала, почувствовала сквозь внешние покровы крепкий мужской кулак. Волоча главным образом здоровую ногу, я отдался этой золотой минуте, как будто это был не я. Наступил час отдыха, время между утренней работой и работой дневной. Самые мудрые, наверное, лежат сейчас в скверах или сидят у своих порогов, погрузившись в безжизненную апатию, позабыв о недавних заботах, безразличные к заботам грядущим. Другие, наоборот, в этот час что-то замышляют, обхватив голову руками. Был ли среди них хоть один, кто поставил бы себя на моё место и почувствовал бы, как далёк я сейчас от того, кем кажусь, и какое испытываю колоссальное напряжение, словно стальной трос перед тем, как лопнуть? Возможно, и был. Да, изо всех сил стремился я к обманчивым глубинам, сулящим устойчивость и покой, я рвался туда от всех моих давнишних ядов, зная, что ничем не рискую. Надо мной голубое небо, надо мной бдительный взгляд. Забыв о матери, лишённый свободы действия, слившись с этим отчуждённым часом, я повторял: Не сейчас, не сейчас. В полицейском участке меня отвели к очень странному начальнику. Одетый в штатское, без пиджака, он сидел, развалившись в кресле, ноги на столе, на голове соломенная шляпа, изо рта его торчал какой-то гибкий тонкий Предмет, который я не определил. У меня было время подмечать эти детали, пока он меня допрашивал. Выслушав доклад своего подчинённого, он начал задавать мне вопросы, учтивый тон которых не оставлял желать ничего лучшего, так мне казалось. Между его вопросами и моими ответами, теми, которые заслуживали рассмотрения, промежутки были долгими, но бурными. Я совершенно не привык, чтобы у меня что-то спрашивали, и поэтому, когда у меня что-то спрашивают, мне требуется время осознать, что же именно. А осознав, я сразу же делаю ошибку. Вместо того, чтобы спокойно обдумать услышанное, услышанное отчётливо, а слышу я отменно, несмотря на свои годы, я безрассудно спешу ответить и отвечаю что попало, боясь, вероятно, чтобы моё молчание не довело собеседника до бешенства. Я боюсь, боюсь всю жизнь, боюсь ударов. Брань, оскорбления, к ним я привык, но к ударам нет. Странно. Мне причиняют боль даже плевки. Но если люди добры ко мне хоть самую малость, я хочу сказать, воздерживаются от ударов, они редко бывают в конце концов не вознаграждены. Как раз сейчас инспектор, угрожающе помахивая какой-то палкой, понемногу получал вознаграждение за свои труды, обнаружив, что бумаг у меня нет, бумаг в том смысле, в каком это слово имело смысл для него, как нет и места работы, и адреса, и что моя фамилия выскочила у меня из головы, а направляюсь я к матери, чьё милосердие изрядно затянуло мою смерть. Её адрес? Не имей» ни малейшего понятия, но знаю, как до неё добраться, даже в темноте. Район? В районе бойни, Ваша честь, ибо из комнаты матери, сквозь закрытые окна, я слышал заглушавшее её болтовню мычание коров, не то, что слышишь на пастбищах, а отчаянный хриплый рёв, который они издают в городах, на бойнях и рынках. Да, но всё-таки я зашёл, пожалуй, слишком далеко, заявив, что моя мать живёт возле бойни, она вполне могла жить и около рынка. Неважно, — сказал инспектор, — район один и тот же. Я воспользовался тишиной, насту пившей после этих добрых слов, повернулся к окну, почти наугад, ибо глаза у меня были закрыты, и доверил своё лицо и шею ласкам лазури и золота, и своё сознание тоже, опустошённое, вернее, почти пустое, поскольку я мог спросить себя, не хочу ли я присесть после столь долгого стояния и вспомнить то, что мне было известно в этой связи, а именно, что сидячая поза более мне не удаётся по причине моей короткой негнущейся ноги, и что я способен принять только два положения — вертикальное, повиснув на костылях, когда я сплю стоя, и горизонтальное, когда лежу на земле. И однако же временами я испытывал желание сесть, оно возвращалось ко мне из давно исчезнувшего мира. Я не всегда сопротивлялся ему, хотя заведомо всё знал. Да, этот крошечный осадок оставался в сознании и перемещался там непостижимым образом, как муть на дне лужи, а над лицом моим и большим адамовым яблоком нависали в это время летний воздух и лучезарное небо. И вдруг я вспомнил свою фамилию — Моллой. Меня зовут Моллой, — закричал я, — я вспомнил. Ничто не вынуждало меня сообщать эту информацию, но я её сообщил, желая, вероятно, сделать приятное. Шляпу мне разрешили не снимать, не знаю почему. Это фамилия вашей матери? — спросил инспектор, кажется, инспектор. Моллой, — кричал я, — меня зовут Моллой. Это фамилия вашей матери? — спросил инспектор. Что? — сказал я. У вас фамилия Моллой, — сказал инспектор. Да, — сказал я, — я вспомнил. А у вашей матери? — спросил инспектор. Я потерял нить. Её фамилия тоже Моллой? — спросил инспектор. Я задумался. Ваша мать, — спросил инспектор, — фамилия вашей матери… Дайте мне подумать! — закричал я. По крайней мере, мне кажется, всё произошло именно так. Подумайте, — сказал инспектор, — у вашей матери фамилия Моллой? Вероятно. Её фамилия, должно быть, тоже Моллой, — сказал я. Меня увели, кажется, в караульное помещение и там предложили сесть. Вероятно, я стал им объяснять. Это описывать не буду. Я получил разрешение, если и не растянуться на скамейке, то, по крайней мере, стоять, привалившись к стене. Помещение было тёмное, полное людей, снующих из стороны в сторону; по-видимому, это были злоумышленники, полицейские, адвокаты, священники и журналисты. Всё это порождало мрак: тёмные фигуры, толпящиеся в тёмном месте. Они не обращали на меня внимания, я платил им тем же. Но откуда я знал, что на меня не обращают внимания, и как мог платить тем же, если внимания на меня не обращали? Не знаю, но я это чувствовал и платил тем же, вот и всё, что я знаю. Вдруг передо мной возникла женщина, высокая толстая женщина, одетая в чёрное или, скорее, в лиловое. По сей день не знаю, была ли это благотворительница или нет. Она протянула мне блюдце, на котором стояла чашка, до краёв наполненная какой-то сероватой жидкостью, наверняка зелёный чай с сахарином и порошковым молоком.
Читать дальше
