Сэмюэль Беккет - Мерсье и Камье

— Мы повернем назад, — сказал Камье. — Обопрись на меня.

— Это моя голова, говорю тебе, — сказал Мерсье.

— Ты видишь образы, которых не существует, — сказал Камье. — Рощи там, где ничего нет. Неясные очертания странных животных, гигантских лошадей и коров выступающих из мрака мерещатся тебе, стоит лишь поднять голову. И высокие амбары, и громадные стога. Все более расплывчатые и смутные, будто ты на глазах слепнешь.

— Возьми меня за руку, если хочешь, — сказал Мерсье.

Так, рука в руке, они возвращались по своим следам, большая рука в маленькой, в молчании. Наконец, Мерсье сказал:

— У тебя рука холодная и влажная, и ты кашляешь, возможно, у тебя старческий туберкулез.

Камье не ответил, продолжал спотыкаться. Наконец, Мерсье сказал:

— Я надеюсь, мы их не проскочили.

Камье не ответил. Случаются моменты, когда простейшие слова все никак не могут определиться, что же они обозначают. Здесь «их» оказалось таким увальнем. Но отдадим ему должное, вскоре последовала резкая остановка.

— Они несколько в стороне от дороги, — сказал Мерсье, — мы могли нечаянно пройти мимо, ночь такая темная.

— Кто-то заметил бы тропинку, — сказал Камье.

— Так бы этот кто-то и сообразил, — сказал Мерсье.

Камье двинулся вперед, потянув Мерсье за собой.

— Держись ты со мной вровень, ради Бога, — сказал Камье.

— Считай, тебе повезло, — сказал Мерсье, — что не приходится меня нести. Обопрись на меня, это твои слова.

— Правда, — сказал Камье.

— Я не делаю этого, — сказал Мерсье, — потому что не желаю быть обузой. А едва я чуть отстану, ты бранишь меня.

Продвижение их было теперь немногим лучше, чем ковыляние. Они сошли с дороги и попали на болото, и тут был риск фатальных последствий, для них, — но как бы ни так. Вскоре падения вступили в игру, то Камье аккомпанировал Мерсье (в его падении), то наоборот, а то оба рушились одновременно, как один человек, без предварительной договоренности и в совершенной взаимонезависимости. Они не поднимались сразу же, поскольку оба практиковали в юности высокие искусства, но в конце концов все же поднимались. И даже в худшие моменты руки их хранили верность, хотя теперь и неизвестно, какую сжимали и какая сжимала, такая на данной стадии чертова неразбериха. Отчасти виной тому, без сомнения, их беспокойство (насчет развалин), что прискорбно, поскольку было оно необоснованным. Ибо они дошли до них в конце концов, до этих развалин, которые, боялись они, могли остаться уже далеко позади, и у них нашлись даже силы забраться в самую глубь, так чтобы развалины окружали их со всех сторон, и там они улеглись, как в могиле. И только тогда, укрытые от холода, которого не чувствовали, от нераздражающей сырости, они смогли позволить себе отдых, и до некоторой степени сон, а руки их освободились для привычного своего дела [45].

Они спят бок о бок, глубокая дрема стариков. Они еще будут говорить друг с другом, но только, что называется, наудачу. Впрочем, разве они когда— нибудь говорили друг с другом иным образом? Как бы там ни было, впредь ничего уже точно не известно. И здесь вроде бы вполне походящее место подвести черту. Но все еще наступает день, день за днем, жизнь после жизни всю жизнь напролет, прах всех, кто мертв и погребен, вздымается, кружится в вихре, оседает, погребается опять. Так что пускай он проснется, Мерсье, Камье, не имеет значения, Камье, Камье просыпается, ночь, все еще ночь, он не знает, который час, не имеет значения, он встает и идет прочь, в темноту, и снова ложится чуть подальше, все еще в пределах развалин, ибо они обширны. Зачем? Неизвестно. О подобных вещах более ничего не известно. Всегда хватает веских причин попробовать где-нибудь еще: чуть вперед, чуть назад. Настолько веских, как оказалось, что и Мерсье проделал то же самое, и, без сомнения, практически в тот же самый момент. Вопрос приоритета, до сих пор столь ясный, отсюда и далее смутен. И вот они ложатся, или может быть просто припадают к земле, на благоразумном удалении друг от друга, сравнимом с обычными их расхождениями. Они вновь начинают грезить наяву, или, может быть, только глубоко погружаются в свои думы. Как бы там ни было, еще до зари, задолго до зари, один из них поднимается, скажем Мерсье, любимец есть любимец, и подходит посмотреть, там ли еще Камье, то есть там ли, где, как он думает, он оставил его, то есть в том месте, где сперва они рухнули вдвоем. Понятно, да? Но Камье там нет, откуда ему там взяться? Тогда Мерсье про себя:

— Вот те на, мошенник, он меня, значит, втихомолку обставил, — и теперь пробирается по валунам, глаза у него вытаращены в напряженном ожидании (малейшего луча света), руки, словно антенны, зондируют воздух, ноги пробуют почву, он находит тропинку, ведущую к дороге, и карабкается по ней. Почти в тот же момент, не точно в тот же, тогда бы не получилось, почти, чуть раньше, чуть позже, не важно, едва ли важно, Камье выполняет такой же маневр.

— Свинья, — говорит он, — он удрал от меня, — и теперь движется наощупь с великими предосторожностями, жизнь так драгоценна, боль так устрашающа, старая кожа так медленно заживает, из этого гостеприимного хаоса, без единого слова или другого знака признательности, никто не благодарит камни, а следовало бы. Приблизительно таков и был, наверное, ход событий. И вот они опять на дороге, существенно окрепшие, несмотря ни на что, и каждый знает, что другой тут, рядом, стоит только руку протянуть, чувствует, верит, боится, надеется, не желает признавать, что он здесь, рядом, только руку протянуть, и ничего не может с этим поделать. Время от времени они замирают и вслушиваются напряженно, не донесется ли звук шагов, отличимый от звука всех прочих шагов, а им числа нет, день и ночь падающим мягко, более-менее мягко, по всей земле. Но во тьме человек видит то, чего нет, слышит то, чего нет, дает волю воображаемым вещам, которые нельзя принимать в расчет, и еще Бог ведает что творит. Так что вполне может быть, что один или другой останавливается, садится на обочине дороги, почти в болото, чтобы передохнуть или, лучше, подумать, или, лучше, перестать думать, всегда хватает веских причин взять и остановиться, и что другой догоняет, тот, что оставался позади, и когда видит такого рода тень, не верит своим глазам, во всяком случае, недостаточно верит, чтобы броситься в ее объятия или чтобы отправить ее ударом ноги кубарем в трясину. Тот, кто сидит, тоже видит, если глаза у него не закрыты, по крайней мере слышит, если не заснул, и упрекает себя в галлюцинации, но не совсем уверенно. Затем он постепенно встает, а другой садится, и так далее, мы наблюдаем гэг, каждый и узнает и не узнает другого, так может продолжаться у них всю дорогу до города — и безрезультатно. Ибо излишне говорить, что движение им суждено именно в сторону города, как и всегда, когда они его покидают. Так после долгих напрасных вычислений ум возвращается к исходным величинам. Но за уходящими к востоку долинами небо меняется, это снова гадкое старое солнце, пунктуальное, как вешатель. Укрепимся же теперь, нам предстоит еще раз узреть земное великолепие, и вдобавок самих себя еще раз, и ночь уже не будет иметь ни на грош значения, это всего лишь крышка на нужнике, и нам еще повезло, что она у него есть, где наша братия может избывать свои мечты, если таковые имеются, многочисленная наша братия, и подступающую тошноту, и все застарелые боли. Итак, вот они опять в поле зрения, в поле зрения друг друга — чего вы, конечно, никак не ожидали — им нужно только выдвинуться поскорее. Тому, чья очередь сейчас, а очередь Камье, затем повернуться и хорошенько всмотреться. Вы не верите своим глазам, неважно, поверить придется, ибо это он собственной персоной, и никто иной, ваш добрый старый усталый обросший полумертвый приятель, ручаться можно, не дальше броска камнем, но чем бросать, подумайте лучше о золотых давнишних денечках, когда вы вместе тонули в бутылке. Смиряется перед неопровержимым и Мерсье, привычка, которую приобретают среди аксиом, в то время как Камье поднимает руку в жесте сразу осторожном, угодливом, элегантном и непреклонном. Мерсье мгновение колеблется, прежде чем дать понять, что заметил это приветствие, неожиданное, мягко выражаясь, каковой благоприятной возможностью Камье не замедлили воспользоваться, чтобы полным ходом пуститься прочь. Но рукой человек может и мертвецам помахать: мертвецам, конечно, нет тут никакого прока, зато похоронная команда радуется, да друзья и близкие, да лошади, так им проще верить, что они-то пока живы, и тот, кто машет, сам благодаря этому как бы более полон жизни. В конце концов Мерсье совершенно спокойно поднимает руку в свой черед, не абы какую руку, а гетерологичную [46], приветливо-самоотверженным росчеркообразным движением, какое совершают прелаты, освящая порцию благодатной плоти. Но об этой ерунде довольно, на первой же развилке Камье остановился, и сердце его забилось быстрее при мысли о том, что он вложит в долгий прощальный салют, преисполненный беспрецедентной деликатности. Теперь вокруг была настоящая сельская местность, живые изгороди, грязь, жидкий навоз, валуны, ямы, коровьи лепешки, навесы и кое-где фигура безошибочно человеческая, от первых струпьев зари роющаяся на своей делянке, или перекладывающая компост при помощи заступа, поскольку лопата потеряна, а вилы сломаны. Исполинское дерево, путаница черных сучьев, стоит между расходящимися дорогами. Левая приводит прямо в город, по крайней мере это сойдет за прямо в тех местах, другая — после долгих петляний по высыпавшим как грибы гадостным деревушкам. И вот Камье, достигнув этой точки слияния, остановился и обернулся, вследствие чего и Мерсье остановился и полуобернулся, готовый тут же броситься наутек. Однако страхи его были безосновательны, потому что Камье всего лишь поднял руку и сделал прощальный жест, подобный во всех отношениях тому, которым уже раньше так любезно услужил, выбросив в то же время другую, прямую, как, палка, и, несомненно, дрожавшую, в сторону правого ответвления. Мгновение так, а затем, со своего рода героической безоглядностью, он кинулся в означенном направлении и скрылся, будто в горящем доме, где три поколения его ближайших и дражайших ожидали спасения. Успокоившись, но не совсем, Мерсье с осторожностью приблизился к развилке, посмотрел в направлении, куда исчез Камье, не увидел никаких признаков последнего и поспешил прочь в другом. Отвязался, наконец! Приблизительно таков и был, наверное, ход событий. Земля медленно втягивалась в свет, краткий извечный свет.