Василий Алексеев - Невидимая Россия

По широкому проходу, оставленному для крестного хода, на виду у всех, шел невысокий человек в поношенном пальто и в зеленой технической фуражке.

— Коммунист с пчеловодных курсов, — послышался шопот, — в правом крыле бывшей монастырской гостиницы пчеловодные курсы.

Человек шел, стараясь быть спокойным, не снимая шапки, нагло встречая направленные на него возмущенные взгляды.

— Что делать? — подумал Павел, — они ведь и хотят вызвать эксцессы, чтобы к чему-нибудь придраться!

Толпа на мгновенье замерла в нерешительности. Затем, подобно шуму отдаленного прилива, негодующий гул пронесся в обратном направлении. Павлу показалось, что весть о грозящей провокации докатилась до самых древних стен, ударилась о них и, грозно возрастая, покатилась назад.

— Неужели его сейчас растерзают? Нет, этого нельзя допустить!

Ропот рос и приближался. Руки мужчин, составлявших цепь, отделявшую идущего от толпы, еще крепче вцепились друг в друга. Походка его стала нервной. Тысячи глаз следили за каждым его движением. Вдруг он остановился как бы в нерешительности, снял фуражку и, бледный, как смерть, быстро пошел назад. Вздох облегчения вырвался у Павла и его соседей.

— Испужался, нечистая сила! — произнес грубый мужской голос.

Было уже далеко за полдень, когда из-за высокой балюстрады верхнего храма появилась фигура архиерея в полном облачении. Звонкий голос понесся над еще более затихшей толпой.

— Борис Можайский, — прошептал кто-то.

Как ни напрягал Павел слух, слова архиерея до него не долетали.

— Борис Можайский… вот также когда-то мог говорить с москвичами Борис Годунов, — думал Павел.

Архиерей кончил слово и скрылся в храме.

— Скоро выносить будут, — заговорили в толпе. Восемь часов подряд простоял Павел на площади перед собором. Около пяти часов дня из храма показалась процессия. Впереди несли легкие, красные, шитые золотом хоругви на длинных, тонких древках. Гроб сопровождало около ста епископов, три могучих протодьякона, католический священник в пурпурном облачении, множество монахов и священников. За гробом несли нескончаемые венки, многие от московских фабрик и заводов. Медленно, торжественно, останавливаясь на литии, шествие трижды обошло вокруг собора, повернуло направо в направлении нового кладбища и исчезло в маленьком, приземистом, одноглавом древнем соборе, где и был погребен Святейший.

Повернулась страница истории русской церкви. На место Тишайшего патриарха не было выбрано нового: Собор не мог собраться потому, что виднейшие иерархи православной церкви были в заключении. Еще до кончины патриарха было назначено три его заместителя: митрополит Кирилл, митрополит Агафангел и митрополит Петр Крутицкий. Первые два находились в заточении. Блюстителем патриаршего престола стал митрополит Петр. Петр — значит камень. В противоположность Тишайшему патриарху, митрополит и по внешности, и по характеру походил на камень. Лицо патриарха было полно любви и ласки. Лицо митрополита было каменно-непреклонным. Через несколько месяцев митрополит Петр был арестован. Около десяти лет провел он в заточении и умер, не сделав безбожной власти ни одной уступки.

Колокола смолкли. Народ расходился.

Утомленный и грустный шел Павел по пыльной улице. Вся она сплошь текла народом.

Ноги Павла болели, хотелось отдохнуть и в то же время было мучительно жалко, что всё пережитое сегодня уже позади… Люди разошлись, единый монолит распался на мелкие, слабые, ничтожные пылинки.

— Сколько в каждом отдельном человеке героического и подлого, — думал Павел. — Повседневная жизнь смешивает эти несовместимые черты в самых причудливых сочетаниях и пропорциях. Когда люди собираются вместе на общее дело, это их облагораживает или портит. Когда масса собрана во имя добра, большие и ничтожно маленькие крупинки добра, заложенные в каждом человеке, складываются в грандиозное целое, а личные грехи тонут, теряются в этом целом. Поэтому под Бородиным или на Куликовом поле все были одинаковыми героями, поэтому русское воинство всегда верило, что оно православное и христолюбивое и, действительно, было им. Но тот же закон действителен и для зла. Людское стадо, собранное на злое дело, беспощаднее и преступнее личностей, являющихся его слагаемыми. Поэтому та же самая толпа сегодня на похоронах патриарха была православным русским народом. Завтра ее погонят с красными знаменами на Красную площадь и она будет безнациональным мировым пролетариатом.

Кто-то сзади догнал Павла.

— Николай? А я тебя утром ругал: ты же должен был зайти за мной с Михаилом!

Николай был необычайно бледен.

— Прости, — улыбнулся он, — я вчера вечером не утерпел и еще раз пошел в собор, а потом, гляжу, многие остаются на ночь — ну, и я решил остаться.

— Так ты простоял в соборе со вчерашнего вечера?

— Не всё время, — как бы извиняясь ответил Николай, — ночью мы много сидели на полу. Зато, знаешь, как хорошо! Много крестьян было — как в старину, пешком на богомолье. Сколько разговоров наслушался!

— А мне вот грустно стало, Коля, — пожаловался Павел. — Знаешь, я так реально чувствовал единство со всей этой массой, а теперь опять всё чужое… Собрал последний раз их Святейший, а завтра рассыпятся, разойдутся, начнут их большевики по одиночке обрабатывать. Гляди, половина в партию запишется…

— На то и жизнь, — спокойно возразил Николай. — Кстати на ту же тему: когда гроб из собора вынесли, то двери тут же затворили, чтобы народ из храма не бросился и не произошло давки. А внутри много нищих было. Один рыжий, на костылях, в рясе, хотел выскочить — думал, наверно, собирать на паперти, да опоздал. Двери прямо перед ним затворили, а он по ним палкой, да как закричит: «разбойники вы все, ограбить меня хотите!». Его стали унимать, а он разошелся, ругань свою никак остановить не может. Отвернулся я, чтобы на него не глядеть, а на ступеньках, где гроб стоял, сидят себе два схимника, седые как лунь, сидят и, как дети, улыбаются: никакое безобразие их не пугает… Радостные, неземные, ни на что кругом внимания не обращают.

Павел молча шел около Николая, ему было стыдно за свое малодушие.

— Какой молодец Николай! — думал он, — я с утра стою и то раскис, а он со вчерашнего вечера… почти целые сутки, а идет как будто бы и не устал!

Первое личное столкновение с советской действительностью Павел пережил в школе. «Девятилетка» Павла, прежде очень известная в Москве женская гимназия, к 1924 году изменила только название, и стала смешанной. Во главе школы была директорша, умная энергичная дама, уважаемая и любимая учениками. Педагоги остались прежние, детей старались принимать по рекомендации.