Владимир Шаров - «Мне ли не пожалеть…»

Здесь, рядом, вой их был таков, что он, отец Иринарх, много чего в жизни повидавший, ничего страшнее упомнить не мог. Возле него, облокотись на перила парапета, стоял механик, управляющий шлюзом, которого он спросил, почему баржи застряли и почему скот никто не накормит и не напоит. Тот ответил, что кормить скот — не его дело, шлюз же не работает, потому что из-за аварии на станции четвертый день нет электричества. Сейчас то же самое и на других шлюзах, и на многих волжских пристанях на подходе к каналу — везде застряли баржи со скотом, который везут в Москву с низовий Волги. В это время каждый год так: мясо нужно и чтобы порадовать народ на Октябрьские праздники, и чтобы заложить в холодильники на зиму, а сейчас еще делают запасы на случай войны.

«Вы, — добавил механик, — жалеете скотину, потому что она орет благим матом, а из Москвы ждет шлюза тройка других барж. Там тоже все некормлены и непоены, но они тихие, с зэками».

«Я, — сказал отец Иринарх, — снова его спросил, нельзя ли как-нибудь договориться, чтобы скот накормили, сделать это хотя бы из обычного человеческого сострадания. На что он повторил, что его работа — содержать в порядке шлюз, а не искать корма и что скот сдают живым весом под Астраханью, а дальше всем наплевать. Сколько ни видел он этих барж, на всех не мясо, одни кости.

Я прошел еще несколько километров вдоль канала, — продолжал отец Иринарх, — и еще километра два по берегу Волги: везде и вправду одна за другой были причалены баржи с истошно орущим скотом. Вынести это я больше не мог и повернул обратно. Когда, уже идя домой, я опять проходил мимо первого шлюза, я понял, что мой долг — попытаться этот скот хоть как-то утешить и успокоить. Я подошел к животным, вода в шлюзе стояла вровень с парапетом, и скот был прямо напротив меня, за деревянными загородками палубы. Я стал разговаривать с быками и телицами, словно с обычными прихожанами. Спросил, откуда и как давно их везут. Они ответили, что уже три недели. Сначала хоть немного кормили прошлогодней соломой и вволю поили, а последние четыре дня не кормят

вовсе. Они знали, что их везут на бойню, что они обречены, и желали себе одного: чтобы эта смерть была скорой. Они не понимали, почему, за какие грехи они перед смертью должны принять такие мучения».

Краус говорил следователю, что раньше он не знал коровьего языка, поэтому просто ласково, кротко им повторял, что они страдают безвинно, что они милые, хорошие и должны еще потерпеть, совсем немного потерпеть. Тех, кто был ближе, продолжал отец Иринарх, до кого он мог дотянуться с парапета, он гладил рукой, — и сказал, что стоило ему прикоснуться к любому бычку, любой телице, из глаз животного сразу же начинали течь слезы, он вытирал их, а они текли и текли. Он говорил им, какие они хорошие, добрые и как несправедливо то, что выпало на их долю, но скоро все их мучения кончатся; произошло несчастье, никто здесь не виноват и ничьей злой воли здесь тоже нет. Он говорил им, что они — кормильцы человека, они спасают его от голода, дают возможность пережить зиму и холода. Милые, добрые — говорил он им и плакал вместе с ними, не мог удержаться.

Успокоить их всех, однако, было немыслимо. Те двое-трое животных, с которыми он разговаривал и которых гладил, вели себя тише других, и им, похоже, было легче, но остальных ему утешить было нечем. Ему нечем было им помочь, показал отец Иринарх, и вой этих невинных как младенцы мучеников, сводя с ума, стоял и над каналом, и над рекой, и над лесом.

Вдруг отцу Иринарху пришло в голову, что нескольких животных он все же может спасти. Неделю назад Лептагов просил его договориться с константиновскими крестьянами и привести на спевку полтора десятка коров, потому что покаяться должны будут все, вся страна, в том числе скот, и для хора ему нужны их голоса, их обращенное к Богу мычанье. Про просьбу Лептагова Краус сначала забыл, потом ему не удалось сразу уговорить крестьян, сейчас же он вспомнил об этом и пошел в машинный зал шлюза к механику, чтобы тот под его, отца Иринарха, слово отпустил на сегодняшнюю спевку хотя бы часть бычков и телиц. Он верил, что если ему удастся привести их в хор, Господь их услышит, сразу же услышит и пусть не спасет, но хотя бы приблизит конец их мучений. Молитва невинных телиц и бычков, поддержанная всем хором, не могла не дойти до Господа.

Однако механик ему наотрез отказал, ответил, что сам-то он не против, но стоит кому-нибудь донести, на него тут же повесят хищение в особо крупных размерах. Тогда никакой Лептагов ему не поможет — посадят лет на десять за милую душу, а у него трое детей. Кроме того, первые два дня, что баржа здесь застряла, когда он думал, что вот вот шлюз заработает, дети его им хлеб таскали, траву, сено — в общем, подкармливали как умели, а потом он понял, что все равно их не спасешь: везут-то скот на бойню, может, это специально, чтобы они о жизни не жалели.

«После разговора с механиком, — показал Краус, — я вернулся к барже и встал там же, где стоял: две коровы, что дотянулись, мне руки лижут и плачут, будто люди. Холод страшный, они дрожат, непоенные - некормленные, и воют, воют, воют без конца. Тут во мне что-то сделалось, я вдруг понял, что так дальше продолжаться не может, не может быть так, что это правильно, что Господу это угодно.

И тогда я воззвал к этим несчастным: я поднял крест, именем Господа нашего Иисуса Христа благословил их и сказал, что за те ни с чем не сравнимые страдания, что им довелось пережить по вине человека, отныне и присно и во веки веков освобождаю скот от всех обязательств, что наложены были на его предков и на него самого после Потопа. Я видел, что животные боятся мне поверить, боятся поверить, что наконец свободны, и объяснил им, что тогда, после Потопа, людям жилось очень тяжко, все надо было начинать заново и Господь дал человеку послабление — разрешил употреблять в пищу мясо живых существ. Он сделал это потому, что они были обязаны человеку жизнью; во время Потопа они спаслись лишь благодаря Ною, который взял их к себе на Ковчег и там год кормил.

Я сказал им это и повторил, что теперь они свободны, навсегда свободны, потому что никто из рода людского никогда не получал от Господа права мучить их и издеваться над ними. Я говорил им, что страдать осталось недолго, что там, в другой жизни, за все перенесенные мучения их ждет награда, награда, о которой только и можно мечтать. Я рассказывал им о рае, о бескрайнем зеленом луге, поросшем молодой травой, не сентябрьской жухлой отавой, а густой-густой травой и цветами. Я говорил им это и видел, что они давным-давно, с первого моего слова меня понимают, что Господь сделал так, что и я понимаю их мычанье. То есть и вправду между нами все стало, как было до Потопа, когда люди и животные говорили на одном языке».