Владимир Шаров - «Мне ли не пожалеть…»

Как же это произошло? Как, кем, почему допущено? Увы, все было просто. Без какого-либо нажима ЦК неожиданно принял решение, в соответствии с которым покаяние партии должен был возглавить именно Сталин, признанный ее вождь, и только когда это покаяние будет принято народом и партия будет им прощена, тогда вступит в силу резолюция о его отставке.

Вот и получилось, что в глазах народа покаяние партии стало, и теперь уже навсегда останется, покаянием Сталина.

Разумеется, все не сразу пошло гладко. Едва это решение было соответствующим образом оформлено и стало спускаться в низовые парторганизации, ЦК почувствовал, что оно встречено там с недоумением. С мест валом шли сообщения о настоящем саботаже. Те члены партии, которые были ближе к народу и, следовательно, лучше других должны были знать его нужды, отказывались каяться, отказывались видеть и признавать свои ошибки. Наоборот, они настаивали, что все, абсолютно все было правильно. Лишь постепенно и очень медленно восторжествовала привычка к дисциплине и ЦК удалось переломить ситуацию, сделать так, что о новом курсе партии узнали в самой глухой деревне. Еще печальнее, что новую политику партии и народ принял не сразу. Партия искренне каялась, и ей было по-человечески обидно, когда органы НКВД из разных уголков страны доносили, что народ на местах воспринимает этот ее покаянный курс с осторожностью и опаской, боится, что это просто хитрость, чтобы раскрыть последних затаившихся кулаков и их доброхотов, а затем окончательно с ними расправиться. Все было чересчур внове, непривычно, потому и первый ответный отклик народа был, конечно, не тот, на который в Кремле рассчитывали.

У ЦК одно время даже было ощущение, что в народе больше нет готовности простить и понять, быть великодушным, сказать партии, что все бывает, везде возможны, пожалуй, и неизбежны ошибки, осталось лишь холодное равнодушие. Это было очень обидно и очень несправедливо, разочарование партии было столь велико, что многие даже предлагали свернуть кампанию. Образовалась и буферная платформа, которая говорила, что народ еще дитя, с ним нужна долгая, кропотливая работа, лишь тогда он начнет верить своей партии, оценит ее поступок. К счастью, большинство хорошо понимало, как трудно сейчас народу, столько убитых, изгнанных, разоренных, миллионы семей разбиты и уничтожены, и вот вдруг все это или хотя бы часть можно вернуть, склеить. Жить опять так, как раньше. Конечно, мало кому легко было в это поверить.

Борьба платформ была очень ожесточенной, чаша весов долго колебалась, но в итоге в ЦК победили те, кто требовал не свертывать покаяния, наоборот, всемерно его развернуть, дабы окончательно убедить народ, что в намереньях партии нет ничего, кроме чистоты и искренности, что в них все правда, все добрая воля. Чтобы закрепить данный курс, партии пришлось провести внутри себя чистку, некоторые местные ячейки пошли под нож целиком, прежде чем партия обрела прежнюю монолитность и энтузиазм.

Между тем оставшиеся в живых кулаки с семьями и поодиночке возвращались из тюрем и из ссылки домой. По решению партии, ехали они на скорых поездах, в мягких и международных вагонах. Телеги, везущие от станции их жалкий скарб, будто кареты запрягались лихими тройками, а когда и шестериком, на дуги вешали звонкие колокольца, а в гривы коней вплетали яркие ленты. С двадцать девятого года деревня, конечно, сильно обеднела, и все равно каждая крестьянская семья несла во двор вернувшегося кулака самое лучшее — не только то, что было взято, уведено у него же, об этом и речи нет, несли до последней щепки — но и свое, притом подороже да поновее, и все — с радостью, с открытым сердцем, с пирогами, с водкой, с песнями. Отъявленные комбедовцы, больше других виновные в их несчастьях, приводили на кулацкие дворы лучших невест и тоже с радостью, что хоть так могут частью искупить причиненное зло.

Начавшись в ЦК, покаяние скоро дошло до распоследнего деревенского бедняка, до самого завалящего, хромого и старого бедолаги, который при раскулачивании лишь курицу у богатого соседа и успел уволочь, и вот он теперь за ту курицу нес вдесятеро и вдесятеро и тоже все с радостью. Казалось, что бедняки стали в итоге втрое беднее, чем до коллективизации и вшестеро против того, что было у них еще вчера, кулаки же — кровопийцы, мироеды — и вовсе против них раздались: дворы их всякого добра вместить не могли, но в душах бедняков было одно только ликование, будто и вправду, как сказано в Евангелиях — чем больше отдашь ближнему, тем больше тебе же и прибавится.

И кулаки, которые раньше в поездах злорадствовали, что позвали их обратно, потому что все, будто тати, разорили, разграбили, мор вселенский устроили, а теперь опомнились, поняли, что без них, кулаков, без них, настоящих хозяев земли, ничего не вырастет; украсть можно, а вырастить — нет; сама земля не даст побегу прорасти, Само солнце не даст почке раскрыться, потому что не по правде это, не по-божески; так вот, грех этот в них недолго был, недолго они в других лишь, грабителей видели. Совсем недолго.

Не знаю, что произошло, но кулаки как-то разом устыдились своего огромного богатства — ведь чуть ли не все, что имела деревня, было стащено к ним. Но разве это радость, когда у тебя дом от добра ломится, а соседские детишки с голода пухнут. И не плачут, наоборот, улыбаются кулакам, их и детей их благословляют, говорят каждому: да будьте вы благословенны, а нас Бог покарал. Они это всякому говорили, а когда кто-нибудь хотел дать им кусок хлеба, отходили, но и тут без укора, кланяясь и благодарствуя. Немногие бы долго смогли это вынести, кулаки же не хуже этих ребят знали голод, и им вдруг открылось, почему пять лет назад все так встали на них, так на них ополчились. Почему веками они спокойно, одним миром жили рядом — кто-то и раньше был чуть зажиточнее, кто-то чуть беднее — а тут такая во всех ненависть.

Положение в деревне было сложным, поэтому и секретари парторганизаций, и партфункционеры, и рядовые партийцы в то время неделя за неделей безвыездно проводили в селах. Они обходили одну избу за другой, ни для чьей — будь то покосившаяся халупа последнего бедняка — не делая исключения. В горнице они, сняв шапки и поворотившись к красному углу, становились на колени, осеняли себя крестным знамением, а затем, по-прежнему не вставая с колен, принимались каяться, виниться, просить прощения у всей крестьянской семьи от мала до велика. И чудо явилось. Настоящее чудо. Будто по слову Христа: и слепые прозрят — глаза крестьян открылись, и они увидели свет, увидели красоту, неземную красоту равенства: никто никому не завидовал, не желал чужой доли, чужого жребия; мир как в самом начале, при Адаме, был наполнен той божественной райской справедливостью, о которой все они, богатые и бедные, счастливые и несчастные, испокон века молились в церквах и дома перед киотом, но которой ни разу на земле так и не сподобились. Что это здесь, на земле, возможно, они даже помыслить не смели.