Андрей Молчанов - Новый год в октябре

Общая сумма списанного огромна, — заключил Лукьянов. — Тысячи. Впрочем, вот документы… — Он положил на стол папку.

Что?… — вытянув шею, переспросил секретарь парткома и выронил карандаш.

Карондаш покатился, щелкая гранями по полировке стола. Наступившая тишина была пронизана этим размеренным, деловитым пощелкиванием… Около края карандаш задержался, а потом полетел вниз.

«Вот и все, — сказал себе Прошин с непонятным каким-то облегчением. — Карты не стол, конец игры. Она была шулерской, неинтересной, да и ненужной».

По наступившему молчанию Прошин понял: слово предоставляется ему. Он не особенно задумывался над сочинением оправданий, перепоручив это Второму. А сам он, Прошин, сжался, пропал, перенесся куда-то далеко-далеко, откуда все прекрасно слышалось и виделось, но где никто не видел и не слышал его. Он юркнул в обитель Второго, удобную и тихую, как наблюдательный отсек с узкой бойниций в крепстной башне. А Второй кинулся в драку. Второй сказал:

Я… начну с того, что назову все, сказанное здесь, грязной — я повторяю! — грязной клеветой. Я запомнил все пункты этого устного пасквиля и все эти пункты немедленно разобью! Но сначала хочу сказать, что Лукьянов…

Товорищь Лукьянов, — монотонно поправил его секретарь.

…что он уже давно создает в лаборатории этакую оппозицию, коез командует…Я объяснил ему мои нечастые отсутствия в лаборатории международными связями НИИ, что есть уже общественная задача! Я возложил на него почти все свои полномочия и не снимал их, хотя чувствовал: они помогают Лукьянову…

Товарищу…

…товарищу в его нечистых кознях против меня. Его желание вступить на мое место известно всем, но желать можно всяко, а вот путь к осущиствлению желаний он выбрал скользкий и темный — путь инсинуаций и клеветы!

Второй актерствовал превосходно, перебирая интонации, как искусный арфист струны. Он тяжело дышал, и голос его был прерывист, взволнован, каким и надлежало быть у незаслуженно обиженного правдолюбца.

Все сказанное я воспринимаю как обвинение в воровстве… да! — еле выдохнул Второй. — А между тем это законно… — тут лицо Прошина побелело, и он медленно осел в кресло.

«Доканчивай спектакль сам», — брезгливо проронил Второй и вышвырнул Прошина — из такого замечательного уголка! — на поле битвы…

Прошин провел ладонью по лбу, стерев влажный холод испарины. Сердечный припадок был просимулирован довольно лихо.

Сейчас… — прошептал он, действительно приходя в себя. — Сейчас…пройдет.

Сквозь щелочки еле прикрытых глаз он видел заботливое лицо пом-по режиму; секретарь парткома недружелюбно глянул в сторону растерянного Лукьянова и тоже наклонился к Прошину.

Вам … плохо? — спросил он с примесью недоверия.

Я… — В глазах Прошина застыли слезыю. — Какая ложь! Я представлю документы…

Тогда мы продолжим обсуждение этого вопроса завтра… точнее в понедельник, сказал секретарь. — А сейчас… заседание объявляю закрытым.

Как довел машину до дома, Прошин не помнил. Он вошел в квартиру и, не зажигая света, прямо в куртке и шапке повалился в кресло. Он сидел с темноте до утра, совершенно ни о чем не думая, испытывая лишь возрастающую ненависть. Он ненавидел всех: люто, чувствуя себя смертельно униженным. А потом встал — с резью в глазах и лихорадочным ознобом во всем теле, взял сигарету из пачки и тут понял: ненависть эта у него не к ним, к себе, он сам ненавидит себя такого, но разве от себя откажешься? Это невероятно сложно и страшно, это или подвиг или самоубийство.

Он разделся, бросив куртку, шапку и пиджак на пол, на ковер и включил телевизор. Эфир пустовал. Приемник шипел, и по экрану бегали искрящиеся розовые и голубые полосы.

«Что это я? — подумал он. — Начало пятого, а я за телевизор… Ах, ну да… мне просто надо отвлечься…»

Он действительно хотел оторваться от то и дело всплывающей в памяти безобразной сцены заседания и принялся убирать квартиру — мыть плиту, раковину… Затем решил разобрать бумаги в столе. В одном из ящиков обнаружился чистый лист с подписью Бегунова — тот, подписанный им по обоюдной рассеянности. Отложив лист в сторону, Прошин задумался.

Нет, конечно же, настукать приказ о списании за подписью директора — глупость. Хотя что-то в этой идейке было. Виделся в ней подступ к решению разумному. Но к какому?!

Под листом лежал пистолет «Вальтер». Это был старый, дрянной пистолетишко, сплошь изъеденный раковинами, одна щечка на рукоятке треснула, обнажив ржавую пружину обоймы и зеленую медь патронов. Прошин нашел его, когда после окончания института, в походе по Латвии, наткнулся на сгнившую землянку. Пистолет, прямо в кобуре, был втиснут в истлевшую офицерскую планшетку, валявшуюся возле двух скелетов, чьи желтые ребра торчали из позвоночников как прутья из недовязанных корзин.

Он повертел пистолет в руках. Вспомнив закон, усмехнулся. Незаконное хранение… Так вот нагрянут с обыском, найдут и — пишите письма. И подумалось: а вдруг нагрянут? И будут здесь милицейские, опись имущества… Боже! Он до боли сжал рукоять пистолета. Нет.

Он не думал о самоубийстве, он слишком ценил свою жизнь и знал, что будет драться за нее, не отступая. Он захотел испытать чувство, когда подносишь оружие к виску и спускаешь курок… Вынув обойму, пересчитал патроны. Шесть штук. Оттянул затворную раму. Убедившись, что ствол пуст, прижал дуло к виску. Холод металла опалил кожу, проник в сердце, затрепетавшее от этого могильного холодка; заныла неудобно согнутая кисть руки… От пистолета пахло ржавчиной, керосином и прогорклым маслом.

Итак, палец ведет крючок, поскрипывает пружина… Скоро выстрел. А, какой там выстрел!

В руке жележка… А все-таки кажется, что сноп пламени саданет в голову, и последняя боль, тьма… Хотя кто его знает, что там дальше?… Он настолько задумался, что вздрогнул от внезапного щелчка. Что такое? Ну да, выстрел. Ужасное все же ощущение…

«Сопляк! — возмутился Второй. — Немедленно брось эту гадость! Нашел время духариться!

Тюрьма на носу, а ему в игрушки играть!»

Прошин положил пистолет обратно, прикрыл его сверху какими-то бумагами и, приглядевшись, узнал в них черновики докторской. Докторской… Ее можно забыть, как можно забыть обо всей своих должностях и степенях. Перечеркнуто все!

Нет, он обязан выкрутиться. Но как?! С минуту посомневался: а если жить честно?

Признаться, понести наказание, а затем тихо и благонравно сущестровать на полагающуюся зарплату, жениться на хозяйственной и симпатичной бабе типа Таньки (да и ней можно, она любит его, очень любит!), забыть о заграницах, о неправедных барышах и о распрекрасной и вольной жизни, коей так несправедливо и глупо тяготился… О! Вот и проговорился! В том то и дело, что несправедливо и глупо, в том и дело, что распрекрасной и волной; и другой жизни для него нет. И мысли о том, не стоит ли уподобиться всяким лукьяновым-чукавиным мысли оштрафованного и временно опасающегося нового штрафа…