Григорий Канович - Вера Ильинична

— Мы, мы, — сказала Вера Ильинична. — Кто же еще? Создадим свой союз, и начнем действовать.

Слух о союзе русских вдов облетел весь город. Какой-то ушлый радиожурналист, охотник за сенсациями, прознав про их затею, подстерег у ворот еврейского кладбища Веру Ильиничну и выклянчил у нее блиц-интервью для передачи «Нацменьшинства. Проблемы и перспективы». Не отказывайтесь, дескать. Назавтра о вас узнает не только свободная Литва, но и весь мир. Европа, Америка, Израиль…

Он осыпал её лаврами, искушал всемирной славой, но она упорно отнекивалась.

— Прошу вас, только два слова! — бедняга кружил вокруг нее с микрофоном в руке, как с гранатой, из которой уже вынули чеку. — Какие у вашего союза ближайшие планы? Поддерживаете ли вы национальную политику председателя Витаутаса Ландсбергиса?

— Мы далеки от политики, — смутилась Вера Ильинична. — У нас одна политика — могилы наших мужей. А поддерживаем мы тех, кто поддерживает нас.

Как она ни отбивалась от его вопросов, он всё-таки сумел разговорить ее и записал всё на пленку.

— Вы, что, мамуля, политическим деятелем заделались? Массы поднимаете? Слышал ваше выступление по второму каналу, — озадачил тёщу Семён. — Союз русских вдов! Цирк, право слово, цирк. Неужели для вас, кроме кладбища, ничего на свете не существует? Домой только спать приходите…

Страшно вымолвить, но на кладбище было лучше, чем дома. Дома сборы, споры, ссоры. Верховный главнокомандующий Семён развернул бурную деятельность — с кем-то встречался, о чём-то договаривался, перешептывался, переругивался. Он долго не мог выбрать упаковщика — и этот рвач, и тот шкуродёр, а, если попадается дешёвый, то обязательно отъявленный халтурщик — стой и за него гвозди забивай и вещи перетаскивай.

Зять нервничал, суетился, торговался, как на базаре, указывал, приказывал и, теребя свою целомудренную ермолку, приучался к забористым русским выражениям.

— Сволочи! Им только гробы заколачивать! Гробы! — буйствовал Семен. — На ком, суки, наживаются!

— Интеллигентный человек, а ругаешься, как уголовник, — обуздывала его Илана.

— Это они паразиты и уголовники. Совести у них нет.

— Сегодня, Сём, совесть не в моде… В моде то, что можно положить в банк или взять из банка. Не надо слишком строго судить других. Ведь и мы с тобой не безгрешны… тоже стараемся жить по моде… — успокаивала его Илана.

Вера Ильинична держалась в стороне от Семиных торгов и договоров — она не вмешивалась ни в упаковку, ни в погрузку, ни в продажу имущества, не интересовалась ценами, профпригодностью упаковщиков. Ко всем к ним она относилась с непонятной враждебностью и пренебрежением; у неё не было никакого желания оставаться с ними наедине в доме, кормить их, поддерживать беседу; Вера Ильинична мечтала о том, чтобы весь кошмар переселения, похожий на затянувшиеся похороны, скорее кончился; и чтобы все разошлись, уехали, исчезли, оставив ее одну.

Единственное, что Вижанская, пусть и с тяжелым чувством, согласилась делать, это продавать книги из домашней библиотеки. Каждый день по объявлению, которое оборотистый Семён через писателя и журналиста Игоря Кочергинского, давнего сослуживца Веры Ильиничны, сумел тиснуть в русскую газету «Заря Литвы», в разделанный, как мясная туша, дом беспрерывно звонили охотники за редкими или находившимися при большевиках под запретом книгами, которые всю жизнь, отказывая себе в других удовольствиях, собирал библиофил Семён Портнов. Вера Ильинична по просьбе дочери, занятой на работе — Илана решила не увольняться из лаборатории литовского физкультурного диспансера до самого отъезда, — отвечала на звонки, как заправская телефонистка.

— Набоков? — спрашивала она. — А что именно?

— Я куплю всё, что есть… — басом рокотала трубка. — Всё без исключения.

— Минуточку… — У Вижанской начинал дрожать голос, обрывалось дыхание, она прижимала к уху трубку и принималась по-рыбьи хватать воздух. — Смотрю… смотрю… Минуточку… Бабель… Бродский… Бунин… Мандельштам… Мандель…

— Спасибо. Не нужны… — наливался гордостью бас.

Вера Ильинична, благодарная за короткую передышку, пускалась по алфавиту к Набокову:

— Не кладите, пожалуйста, трубочку… Уже нашла. Владимир Набоков… Есть, есть, — вежливо повторяла она, вылавливая из длиннющего списка проданных и еще имеющихся в наличии книг, составленного дотошным Семеном, нужные названия — «Защита Лужина». Ротапринтное издание… «Дар»… К сожалению, галочка… Вы меня слышите? Я говорю, галочка… Продана…

Ту-ту-ту…

К вечеру в голове у Веры Ильиничны все великие, гонимые, запрещенные и забытые сочинители сливались в одну сомкнутую гвардейскую цепь набоков-ходасевич-брешкобрешковский-арцыбашев-хэмингуэй-ницше-добычин-газданов-шопенгауэр-платонов-солженицын-цветаева-тэффи-анненский-аверченко-зайцев-фирдуоси-пастернак-низами-северянин-галич-есенин…

— Что-нибудь продали? — спрашивал озабоченный Семён, оглядывая сложенные копнами на полу книги.

— Аверченко… Два тома Достоевского — «Преступление и наказание» и «Бесы»… Выручка на подоконнике…

— И это всё?

— Всё.

— Печально… Придется какой-нибудь русской школе оставить… Всё с собой не заберешь…

Усталая Вера Ильинична замертво плюхалась в постель и быстро засыпала. До самого утра её преследовали почти одни и те же сны — ей снились великие, гонимые, запрещенные сочинители, которые выскакивали из списка, строились в каре и начинали на неё двигаться вместе со своими героями — Раскольников посверкивал топором, Анна Каренина вставала с рельсов, гремели выстрелы, взрывались дымовые шашки, на ветру развевались знамена, в еще не заколоченные упаковщиками ящики падали Бабель, Мандельштам, Набоков, Ахматова и туда же с ними проваливалась она, двадцатипятилетняя секретарь-машинистка копейского горкома комсомола Верочка Филатова с трофейным «Ундервудом» и ее щегольски одетый жених — парикмахер Ефим Вижанский со своей неразлучной бритвой и чудо-машинкой, и безымянные следователи, и арестанты в наручниках — борцы за свободу; и замминистра госбезопасности Волков — без единого прыщика на лице, и затурканный зять Семён Портнов, Еврей Евреевич — с благонадёжной и перспективной ермолкой набекрень.

Поутру Вера Ильинична, одурелая, просыпалась, с трудом поднимала голову, оглядывала книжную полку из еще непроданного финского комплекта «Эдвард» и, сбрасывая на ходу фланелевый халат, вбегала в ванную, открывала душ, и холодная колючая струя долго вымывала из ее глаз и сердца клочья того, что ей привиделось ночью.

Ей никуда не хотелось ехать, а Илане и Семену ни за что не хотелось ее оставлять.