Григорий Канович - Пани Катажина

Отмычка, наверное, так и не нашлась бы, если бы не внезапная болезнь пани Катажины.

Обычно жильцы дома по проспекту Сталина 35 в ту начальную послевоенную пору общались по-старинке: кто задирал вверх к открытому окну голову и на весь двор благим матом кричал: «Абраша, Абраша! Скоро ты, оболтус, оденешься и выйдешь?», кто при надобности осторожненько барабанил в чужую дверь, а кто — если дело не требовало срочной встречи — просто подкарауливал нужного соседа. Единственный телефонный аппарат стоял в квартире полковника госбезопасности Васильева и громко и тревожно нет-нет да тренькал.

Обеспокоенная непривычно долгим отсутствием пани Катажины во дворе, мама решила разведать, не случилось ли с ней что-нибудь. Она пару раз по обыкновению крикнула ей в окно, и нервно побарабанила кулачком в дверь, но старуха ни на крики, ни на стуки не отзывалась.

Заподозрив неладное, мама созвала семейный совет, в котором участвовали мой молчаливый, вечно думающий о новых заказчиках родитель и мой напористый дядя, её брат — новоиспечённый лейтенант Шмуле, только-только вернувшийся в Вильнюс из московского училища энкавэде. На этом расширенном совете и было единогласно принято решение — не вызывать милицию, а взломать у пани Катажины дверь.

Решение тут же было осуществлено, но всё, слава Богу, обошлось без взлома.

Решительный дядя Шмуле, прошедший боевую выучку, но силой библейского Самсона не отличавшийся, налёг плечом на деревянную, обитую дерматином дверь, оказавшуюся незапертой, и, упав с разлёта на пол, влетел в комнатку заболевшей пани Катажины.

— Что это за мода не запирать дверь? Вы что, грабителей не боитесь? — отряхиваясь от пыли и укоризненно поглядывая то на мою обомлевшую маму, то на постанывающую в постели старуху, — прохрипел мой сконфуженный дядя-лейтенант.

— Надеюсь, пан подпоручник не сильно ушибся? А что до грабителей, то, наверно, по молодости, пан не знает, что нет большего грабителя, чем старость. Она каждого из нас обдирает, как липку. А потом, скажите на милость, где вы видали, чтобы на похоронах перед людьми захлопывали двери? — в сердцах сказала пани Катажина.

— На каких похоронах? — поперхнулся от удивления дядя Шмуле, который любил только собственные шутки.

— На моих.

— Но вы же ещё живы! — с напускным возмущением воскликнул новоиспеченный лейтенант, считавший пани Катажину скрытым классовым врагом.

— На данный момент, пся крев, я уже больше мёртвая, чем живая, — взвилась старуха.

— Ну и ну, скажу я вам! — запыхтел мой дядя и обратился на родном идише к сестре. — Ду хост, Хенке, винцик ейгене цорес ун копдреейнишен? Ду бинст блинд геворен? Ду зест нит, аз ди алте махашейфе из ароп фун зинен [1] У тебя, Генька, собственных забот мало? Ты что, ослепла, не видишь, что старая ведьма просто чокнулась ( идиш ). .

— Ладно, Шмулке, иди домой, мы тут без твоей помощи разберёмся, — утихомирила вспыльчивого брата мама.

— Как знаешь, — сказал обиженный неблагодарностью дядя Шмуле, закрывая за собой дверь.

Пани Катажина яростно закашлялась. Всё её тщедушное тело сотрясалось от этого кашля.

— Вы, пани Катажина, однако же, сильно простужены. Я поднимусь на третий этаж и позову нашу докторшу Полину Фейгину. Она живет над этой знаменитой оперной певицей Гражиной, которая с утра до ночи разучивает свои арии о любви то к какому-то итальянцу, то испанцу — только откроешь окно, и ты без билета, как в театре, сидишь и слушаешь. Фейгина вас послушает и обязательно что-нибудь пропишет.

— Что ваша Фейгина мне пропишет? Молодость? Счастливое будущее? Любовь и уважение детей и внуков? Порекомендует какую-нибудь похожую на мочу микстуру или таблетки. Спасибо, пани Геня, никаких докторов мне не надо. В моем возрасте никакие доктора уже не помогают.

— Но хоть градусник у вас есть? Вы же вся горите.

— Я всю жизнь, милочка, горела и сейчас горю. Что в этом удивительного? Женщина, пани Геня, на то и женщина, чтобы до своего последнего вздоха гореть, — тихо сказала пани Катажина. — Жаль только, что одни сгорают быстро, а другие, как я, долго и нудно тлеют… Ваш брат прав, — старуха громко отхаркалась и задышала легче. — Зачем вам из-за меня, старой ведьмы и безумицы, морочить себе голову. У вас что, собственных забот в доме нет?

— Вы знаете идиш?! — остолбенела мама. — С вами, значит, можно на нём говорить?

— Со мной можно говорить на всех языках. Только не врать мне в лицо и не пороть глупостей.

— Как хорошо, — обрадовалась мама тому, что пани Катажина своим признанием невольно себя выдала и как бы чуть-чуть приоткрыла плотную завесу тайны над её загадочным прошлым.

— Когда-то, представьте себе, я знала идиш не хуже, чем польский. Так во всяком случае говорил Авигдор. Он, льстец и дамский угодник, всегда хвалил моё произношение.

Вот оно что, насторожилась мама. В её жизни был мужчина. Еврей. Авигдор.

— Авигдор уверял, что на таком идише изъясняются литваки. Он был великий мастер комплиментов. Только больше не расспрашивайте меня ни о чём, — попросила пани Катажина и снова захлебнулась терзавшим её кашлем.

— Не буду, — неуверенно сказала пани Геня. — Но всё-таки, с вашего позволения, я позову доктора Фейгину. Наша Полиночка очень хороший специалист, она работает по соседству с нами — в больнице Святого Иакова.

— Не сомневаюсь, что ваша Полиночка хороший специалист. Но мне хотелось бы, если возможно, обойтись без всякой утомительной пересадки.

— О какой пересадке вы, пани Катажина, говорите? — не сообразила мама.

— По мне уж лучше отсюда прямиком на Росу, на кладбище к маршалке Пилсудскиему, чем в больницу.

— Побойтесь Бога! От кашля никто еще на тот свет не отправился.

Вечером мама привела к пани Катажине Полину Фейгину, перебравшуюся из провинциального Гомеля в европейский, по её глубокому убеждению, Вильнюс. Курносая, большеротая, с пухлыми щеками, усыпанными, как лесной земляникой, бородавками, и вечно заспанными глазами, Полина трудилась не только в больнице. В свободное время она безвозмездно лечила весь наш пёстрый и безалаберный двор. Соседи в случае первой необходимости днём и ночью бегали к Фейгиной и вызывали к захворавшим, как «скорую помощь». Даже полковнику Васильеву, и тому однажды пришлось обратиться к ней за помощью, когда его старший сын Алексей поранил себе стеклом руку, и у паренька началось сильное кровотечение.

Не успела Фейгина вынуть из чемоданчика свои принадлежности и сунуть в уши концы стетоскопа, как пани Катажина с ехидцей спросила:

— Доктор! А что вы во мне, скажите на милость, желаете найти?

— Видит Бог, ничего дурного, — смутилась Фейгина и покраснела. — Желаю, чтобы вы поскорей выздоровели. Послушаю вас, выпишу что-нибудь от кашля и, я надеюсь, вам станет легче.