Гилберт Адэр - Любовь и смерть на Лонг–Айленде

Упомянутые четыре романа — которые частенько называли, к моему немалому раздражению, не иначе как тетралогией — были объединены общей темой жертвенности: категории этой автор приписывал если и не вполне религиозное, то все же, по меньшей мере, эзотерическое значение. Невзирая на это, их обычно трактовали (особенно во Франции, где мой литературный вес был гораздо выше, чем на родине, и где мои опусы сравнивали с произведениями Бланшо {1} 1 Морис Бланшо (р. 1907) — французский прозаик, мыслитель, эссеист. ) не иначе как аллегорию того состояния обычной и мучительной неуверенности в себе, в каком пребывает писатель, когда за письменным столом создает свое произведение.

Моя проза была тщательно проработанной, без поверхностного блеска и, на первый взгляд, бессобытийной (не считая того происшествия, вокруг которого вращалось все повествование), практически лишенной исторических привязок, несмотря на отдельные и, как полагали многие, чересчур навязчивые упоминания о холокосте. Назвать ее проявлением личного опыта можно было только в некоем парадоксальном смысле, отталкиваясь от многочисленных и весьма двусмысленных отрицаний автором подобного подхода; именно они позволяли предположить, что в стилистике моего письма отражается состояние сознания, описываемое французским термином mise en abyme {2} 2 Сознательное забывание (франц.). , — иначе говоря, попытка автора отстраниться от созданного текста, дабы скрыть тот факт, что написанное рассказывает слишком многое о нем самом. (Недавно, например, один из моих американских толкователей произвел нечто вроде небольшой сенсации в академических кругах, продемонстрировав, что не только во всех моих опубликованных текстах, как художественных, так и нехудожественных, но даже в тех редких фрагментах, где происходит обмен репликами между персонажами, я ни разу не прибегнул к местоимению первого лица единственного числа: проще выражаясь, даже в тех случаях, когда я говорил от лица одного из героев, я ни разу не использовал в тексте слова «я».) Как бы то ни было, коммерческого успеха мои романы не имели. В Англии, где невиданный сдвиг в нравах общества привел именно в те самые годы к ослаблению цензуры, мой сдержанный, размеренный язык пришелся совершенно не ко времени. И даже по другую сторону Ла–Манша аполитичность и вопиющее безразличие к идеологии, присущие моим произведениям, оттолкнули от них немало потенциальных читателей.

В течение последовавшего десятилетия все оставалось неизменным. Я прекратил писать — точнее, публиковаться — и одновременно с этим перестал посещать театральные премьеры и званые вечера; впрочем, и прежде я никогда не был особенно прилежен в исполнении светских обязанностей. Говорили, что я женился, что жена моя намного старше меня и не имеет никакого отношения к литературным кругам и что я веду жизнь затворника в своем хампстедском особняке. Годы шли, время от времени обо мне ходили те или иные слухи: рассказывали, что я путешествую по миру, что единственные мои настоящие друзья, с которыми я по–прежнему поддерживаю отношения, — это небольшая компания кембриджских профессоров, что жена моя умерла, — по правде говоря, мир, по горло занятый собственными проблемами, уделял не столь уж много внимания моей скромной особе. Люди даже и не подозревают, что большая часть писателей именно так и живет, почти не общаясь с миром, причем и мир и писателей такое положение дел вполне устраивает.

Но мои четыре романа несмотря ни на что категорически отказывались кануть в Лету. Мало–помалу, отчасти из–за внутренних достоинств текста, оказавшихся достаточно значительными, чтобы пережить без урона столь продолжительный период безвестности, отчасти в силу того, что бурные страсти, раздиравшие общество в течение двух минувших десятилетий, несколько приутихли, но в основном все же из–за того, что над романами витал бледный, но неоспоримый нимб изысканности, присущей моему стилю, а также благодаря печати тайны, которой неизменно отмечен писатель, внезапно умолкнувший и чурающийся света, со всеми его соблазнами для знаменитых и признанных, — в общем, не важно, почему именно, но я снова вошел в моду. Правда, читать меня от этого больше не стали. С трудом мне верится в существование железнодорожного пассажира, который взял бы мою книгу в дорогу, чтобы «скоротать время». Но все мои романы переиздали в мягкой обложке не более и не менее как в серии «Современная классика», с предисловием ко–го–то из модных нынешних авторов: предисловие, на мой взгляд, грешило редкостным идиотизмом. Однако, чтобы обрести новых читателей, я готов был заплатить и не такую цену, причем готовность эта и жажда славы меня самого удивили. Тем временем стали приходить предложения о переводе романов на другие языки; их было та к много, что мне пришлось прибегнуть к услугам литературного агента. Впервые в жизни я начал зарабатывать писательством.

Обретенная слава, пусть и весьма скромная по своим масштабам, подвигла меня снова взяться за перо. Писал я теперь не беллетристику (с ней, очевидно, было покончено навсегда), но произведения, которые было не так–то легко отнести к определенной категории — в библиотеках они попадали то в раздел «Философия», то в раздел «Критика». Наибольшей популярностью пользовалась «История ангелов», а точнее — история изображения ангелов в различных видах искусства — по преимуществу в живописи. Проза этого пространного эссе, основным тезисом которого, говоря упрощенно, было утверждение, что только благодаря обращению к неким сверх–естественным (я неизменно пишу это слово через дефис) силам и помощи, получаемой от них, художник способен вознестись над прахом и обратиться к желаемому, а может быть и положенному ему от природы, предназначению, — так вот, проза эта отличалась такой красочностью описаний и одновременно такой болезненной утонченностью, каких читатель, знакомый только с моими предыдущими работами, вряд ли от меня ожидал, и посему многие критики сравнивали мой опус не с чем иным, как с «Историей Ренессанса» Уолтера Патера {3} 3 Уолтер Патер (1839—1894) — английский писатель, критик. . Конечно, и концепция и стиль этого произведения были ничуть не менее «устаревшими», чем стиль и концепция моих ранних работ, но в тот период, когда оно вышло в свет, болезненная эклектичность вкусов, во все эпохи отличавшая fin de siècle {4} 4 Конец столетия (франц.). , уже овладела умами, так что странности моего труда отнесли на счет остроумного приема постмодернистской архаизации, к которому якобы прибег автор. «История ангелов» имела такой успех, что следующую мою книгу ожидали с подлинным интересом, существенно отличавшимся от того вялого отклика, которого удостаивались мои произведения прежде.