Гилберт Адэр - Любовь и смерть на Лонг–Айленде

Таковым рассуждениям я предавался, пробираясь через подземные помещения вокзала к залитому ярким солнечным светом выходу. Под землей, в одной из этих бесконечных мраморных зал, я обнаружил журнальную лавку, в которой, как мне подумалось, я смогу купить английскую газету Я вошел. Прежде чем я успел задать вопрос продавцу, глаза мои приковала к себе стойка, где громоздились десятки, возможно даже сотни, подростковых журналов, к которым я так пристрастился в последнее время и из которых только несколько наименований поступали в продажу в Англии, Да и то через две или три недели после того, как они появлялись в Нью–Йорке.

И вдруг наткнуться на такой клад! Чуть ли не в каждом из них была статья о Ронни, и даже если целью моего визита в Америку было именно избавление от привычки, которую в один прекрасный день я надеялся вспоминать не более как смешной и достойный сожаления этап моего романа с прекрасным юношей, я брал каждый из них дрожащей рукой, разворачивал и с лихорадочным трепетом и восторгом, словно во сне, пожирал оглавление, а затем откладывал в стопку вместе с остальными, которые хотел приобрести.

Наконец у меня в руках очутилось, очевидно, самое свежее издание, поскольку, если верить дате публикации на обложке, журнал вышел только сегодня. Я быстро отыскал в нем статью о Ронни, и сразу же мой взгляд упал на фотографию, окруженную виньеткой из двух сердец, связанных алой лентой, и гирляндами свадебных колокольчиков. На фотографии Ронни держал за руку незнакомую молодую женщину, а заголовок статьи гласил: «Тайная помолвка Ронни Б.!!!» Мое сердце застучало в ребра, я почувствовал, как стопка накренилась, и журналы один за другим, шелестя, заскользили по моему пальто, падая на пол, я начал хватать воздух ртом, пошатнулся и через мгновение лишился чувств.

Когда я пришел в себя, то услышал чей–то вопрос, обращенный ко мне, который звучал так, словно задававший его говорил со мной через длинную свинцовую трубу. «С вами все в порядке?» — помогая мне встать на ноги, спрашивал некто, оказавшийся продавцом, — дородный мужчина лет под пятьдесят, в рубашке с короткими рукавами, жующий окурок сигары. Еще он спросил меня, не вызвать ли врача. Отчаянно желая поскорее замять происшествие, я исхитрился вырваться из его рук с брезгливой и так и не понятой им резкостью.

— Со мной все в порядке, — пробормотал я, прислоняясь к прилавку. — Ради бога, не стоит никого беспокоить.

— Ну, честно говоря, — сказал продавец, внимательно разглядывая меня, — у вас видок так себе, но если вы говорите, что все в порядке, значит, так оно и есть. Всего вам доброго.

И он вернулся на свое место за прилавком.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы окончательно собраться с силами. Не пытаясь даже расставить журналы так, как они стояли раньше, я поспешно распихал их по полкам, за исключением последнего, который сообщил мне ужасное известие. У меня все еще дрожали руки, когда я расплачивался за покупку, и я так и не решился посмотреть в глаза озадаченному доброму самаритянину. Сделав всего лишь несколько шагов из лавки, я остановился, нервно огляделся и погрузился в чтение статьи.

Хотя она и заставила меня упасть в обморок, я все еще предпринимал слабые попытки убедить самого себя в том, что это обычное журналистское преувеличение, рекламный трюк, бесстыдные потуги превзойти тираж конкурирующего издания, но беспристрастное изучение убедило меня в том, что сообщение было правдивым. Уже в течение почти трех месяцев (то есть все то время, пока меня сжигала страсть к Ронни) он был тайно помолвлен. Невесту звали Одри. Ей было двадцать три года (на три года старше его), работала она моделью и внешне, на мой взгляд, была ничем не примечательна. Они с Ронни познакомились в Голливуде, где Одри снималась в рекламе пепси. «Новое и восхитительное кино», о котором так дразняще сообщалось в «Жизни звезд», оказалось — о, Ронни, как ты только мог? — «Зудом в штанах — 3». Съемки начинались через шесть недель, так что молодые собирались пожениться на Лонг–Айленде и сразу же вылететь в Калифорнию на съемки. Ронни намеревался на руках перенести невесту через порог шикарного нового кондоминиума, ожидавшего их в Голливуд–Хиллс. Они были еще молоды, возможно, даже очень молоды, но Ронни искрение надеялся, что его многочисленные поклонницы поймут, что, «когда ты так безумно влюблен, как влюблены мы, нет смысла тянуть резину».

Я закрыл журнал. Я ощутил на губах тошнотворный привкус — привкус пустоты, стерильный привкус, которым, очевидно, отличается абстрактное ничто. Соленые слезы заструились из моих глаз. «Через шесть недель! — бормотал я как в бреду, шагая по длинному туннелю. — Нельзя терять ни минуты!»

Пара прохожих проводила взглядами странного индивидуума, попавшегося им на пути; обернувшихся прохожих могло бы оказаться и больше, не будь жители Нью–Йорка столь привычны к виду незнакомца, который говорит вслух сам с собою в общественном месте.

Я выбрался наружу из здания вокзала с такой поспешностью, будто слова мои о том, что нельзя терять ни минуты, следовало воспринимать буквально. Затем долгое время я стоял, уставившись на замысловатую сетку улиц и авеню, имевших номера вместо имен, на карте, прихваченной мною в гостинице, а затем отчаянно устремился в направлении Мэдисон–сквер–гарден (того самого Мэдисон–сквер–гарден, где Ронни однажды присутствовал на концерте Майкла Джексона), в недрах коего, если я правильно понял карту, скрывался вокзал Пени–Сентрал.

Я не ошибся. Поезда ходили довольно часто, причем ближайший отправлялся практически через несколько минут. Я купил билет чуда и обратно и пустился в путь.

Через два с небольшим часа я сошел с поезда и очутился по существу нигде. Потому что хотя станция, вне всяких сомнений, называлась «Честерфилд», но, кроме нее, не считая автострады, одинокого и явно заброшенного гаража и где–то вдалеке на западе сооружения, напоминавшего электростанцию средних размеров, с кровлею, сверкавшей холодным алюминиевым отблеском в ярких лучах зимнего солнца, вокруг не наблюдалось ни малейших признаков человеческого присутствия. На самой железнодорожной станции я тоже был единственным двуногим (ибо большее поезда никто не сошел), если не считать горбатого негра, подметавшего перрон. Он и проинформировал меня, что сам город «тут совсем рядом будет» и, конечно же, добраться до него можно и пешком, но «пешком здесь У нас никто не ходит».

Я дошел до Честерфилда за сорок минут. Сначала пейзаж оставался таким же безликим, как и в окрестностях станции. Затем мало–помалу начали появляться первые признаки близлежащего поселения: кладбище, красиво раскинувшееся на склоне, спускавшемся к автостраде, каждое надгробие которого было таким белым и новеньким, словно жители города начали умирать только вчера; непрезентабельная лесопильня, где посреди двора на куче опилок спала немецкая овчарка; первый жилой дом (видна была, правда, только ведущая к нему дорожка да воротный столб). И тут, когда я уже совсем было оставил всякую надежду добраться до цели моего путешествия, Честерфилд — город Ронни — простерся предо мною.