Габриэль Витткоп - Торговка детьми

наплевали ей в лицо, и забавно было следить, как вязкие устрицы сползают по лбу, по бровям, залепляют глаза. Еле слышным голосом она повторила еще раз, что не хочет больше жить. Каждый из нас по очереди помочился ей в рот, и в рот же Флориан вставил ей своего молодца, как будто желая задушить ее. Глаза Пресвятой Девы выпучились, она кудахтала и махала руками, зовя на помощь, пока мне не пришла в голову идея связать ей руки за спиной. Четыре дня и четыре ночи мы делали с ней всё, что только смогли придумать, - дайте простор Вашему воображению, моя дорогая Луиза! - и господин Лопар де Шок остался настолько доволен, что заплатил гораздо больше запрошенной с него цены. Увы, история от этого лучше не закончилась. Состояние, в которое мы привели Пресвятую Деву, заставляло нас предвидеть, что наука Анатомия от нее откажется. У нас на руках была здоровенная девка, изукрашенная всеми цветами радуги, покрытая синяками, которые начинали вонять, потому что прошлое лето было нестерпимо жарким. В Морге был новый сторож, к которому мы не знали как подступиться, чтобы за взятку он позволил нам оставить мешок. Естественно, мысль о том, чтобы бросить мешок в реку, приходила нам в голову. Но в конце концов мы просто оставили Пресвятую Деву совершенно голую в церкви св. Северина. Может быть, церковный сторож еще успел ею воспользоваться: это составляет часть маленьких радостей его службы. На другой день Монашка Марта пошла в Морг посмотреть, там ли наша Дева, но не увидела ее.

Посылаю вам, дорогая Луиза, шляпку Минервы от мадам Тейяр, а поскольку прорезиненные ленты портятся от дождя, я прикрепила к ней шнур с золотой пряжкой и бахромой, это очень удобно и элегантно. Без кокарды, конечно...

Маргарита

Дорогая Луиза,

Позавчера я иду себе по набережной Балле и вдруг встречаю господина де Сада, очень изменившегося. Он вышел из тюрьмы только в апреле. Я направляюсь, - поведал он мне, - на улицу Ломбардцев, где один кондитер не закрыл еще лавочку и даже продает, правда, по неимоверной цене фигурки святых из марципана, по испанскому рецепту. Кондитер этот очень славный, ему нет двадцати лет, и он ни в чем не отказывает, если спустить с него штаны. Не хотите ли вместе со мной навестить его?.. Говорят, у него есть младшая сестра.

На улице Ломбардцев нам сказали, что сестричку увезли к тетушке в Роморантен. Кондитер же оказался вовсе не таким славным, как то представлялось господину де Саду в одиночестве заточения: мертвенно-бледный, жирный, с короткой шеей, ушедшей в плечи. Тем не менее, я увидела в приоткрытую Дверь, как маркиз целовал ягодицы кондитера, среди нагромождения мешков с мукой, бутылей, сит, корзинок, тряпок, яблочных очистков и кормивших детенышей кошек. Ни слова не говоря, я подождала конца их дружеского общения, а затем, когда мы вышли на улицу, отдала господину де Саду, который так любит сладости, но был их лишен в стенах Бастилии, все марципановые фигурки, коими снабдил нас кондитер. Поскольку мы собирались перейти на другой берег по Мосту Менял, маркиз спросил меня, рассказывал ли он уже историю о кривом иезуите, скупой вдове и лже-парикмахере. Я только хотела ответить, что нет, как поток экипажей разделил нас, и я потеряла его из виду. Мне было досадно, хотя более я была расстроена тем, что девицу отправили в Роморантен, особенно если вспомнить, что с утра мне пришлось уже пережить одну неудачу. Часов около одиннадцати одна женщина, еще не старая, одетая со скромным достоинством, привела ко мне девочку, наполовину скрытую под большим платком.

- Лишь крайняя бедность вынуждает меня, - сказала дама, - оставить вашему попечению эту юную красу.

Мне достаточно было лишь приподнять платок и посмотреть юной красе в лицо, чтобы увидеть, что ей, по меньшей мере, двадцать лет, да и любовников у нее было не меньше того.

- Лучше отправьте эту девственницу в Бисетр, - со смехом сказала я. Но я слышу звонок в дверь и поэтому, моя дорогая Луиза, не могу продолжать письмо. Я должна сама заняться посетителем, потому что Монашка Марта стала с некоторых пор говорить совершенно недопустимым тоном.

До скорого же, друг мой.

Маргарита

Уже поздняя ночь, красавица моя. Только что я слышала, как стучат по мостовой грубые башмаки господина Николя, которого окрестные дети называют Грифоном: он царапает свои каракули даже на парапетах набережных. Этот закоренелый утопист хотел бы всё на свете изменить и участвует таким образом в порче нравов века. Этот яд не вчера изобрели: я тоже была им отравлена, но канцлер Пайяр дал мне почувствовать всю его мерзость. Господин канцлер встретил меня у выхода с прядильной мануфактуры в Гарше, где я днями напролет работала на чесальной машине; он взял меня к себе, и в течение более чем девяти лет я училась у него только полезным вещам. Я обязана ему всем и бережно храню его портрет кисти Квентина де ля Тура. Смерть настигла господина Пайяра, когда он вставал из-за стола: нежно-розовый цвет лица его превратился в темнейший пурпур. После этого я переселилась туда, где нахожусь по сей день.

В эти дни Париж наводит меня на многие размышления. Разум призывает меня удалиться отсюда на некоторое время. Друзья описывают мне прелести домика в деревне, куда они приезжали бы в экипаже навещать меня, в какой-нибудь дыре вроде Виль-д'Аврэ, Шаронн или Жан-тийи, но я так люблю этот проклятый большой город, что не могу решиться покинуть его. Улицы здесь узки, воздух зловонен, Новый Мост и Пале-Рояль кишмя кишат шпионами, многим из которых не исполнилось еще и пятнадцати лет. Здесь не хватит смелости прогуливаться по ночам, если только не обладать безрассудством Грифона, о котором я только что Вам говорила; крики бродячих торговцев тут заглушают любую беседу, и каждое мгновение вас может сбить какая-нибудь телега. И все же я остаюсь, если только общее положение не ухудшится, что, впрочем, вполне вероятно. Есть и другие причины для отъезда, потому что некоторые из наших игр вызывают беспокойство соседей, как, например, игра в Маленького Засранца, очень веселая, которой мы развлекались еще тому назад несколько месяцев. Мы брали семилетнего севенца и намазывали его с ног до головы дерьмом, что ему, конечно же, совершенно не нравилось. И вот, в один прекрасный день наш малыш севенец вырывается и убегает по черной лестнице, ведущей в Торговый двор и несется вдоль площадки для игры в шары. Все зажимают носы, некоторые весьма громко хохочут, другие негодуют; когда же более любопытные поинтересовались, как же это могло получиться, мы ответили, что севенец, тупая деревенщина, упал в выгребную яму. Поверили нам или не поверили, страшная вонь вызвала жалобы - уже не впервые - но это не произвело и доли того шума, который поднялся после бегства и гибели Крикуньи. Однако этот слушок присоединился к тогдашнему большому гвалту, а мы в этом не отдали себе вовремя отчета. Люди стараются быть деликатными, когда хотят казаться честными. Что могли бы они сказать о страшной вони, исходящей от Сены? О золотарях, которым лень вывозить фекалии за город, и они вываливают нечистоты прямо в наши канавы и ручьи? Эта кошмарная жижа медленно стекает вдоль улиц к Сене и отравляет ее берега, куда приходят по утрам водоносы за водой, и эту воду парижане затем используют для мытья и приготовления пищи. Я уж не говорю о трупах, которые наши студенты-медики режут на куски и выбрасывают в выгребные ямы, или о нечистотах, что поднимаются по трубам, и те лопаются? Но все молчат, а ужас положения приходится исправлять одним нашим несчастным золотарям. А когда в моем доме мы предаемся пустячным невинным забавам, вот тут-то общественное мнение кипит от возмущения!