Милорад Павич - Мушка

Художник из Польши, причислявший себя к последователям так называемого ergodic-искусства (в литературоведении, из которого этот термин позаимствовали, он описывал тексты эпохи пост-постмодернизма), был представлен поясным портретом девочки с косами, в которые были вплетены настоящие разноцветные ленты. Ферета приклеила копию картины к стеклу деревянной двери. Теперь казалось, что девочка вот — вот шагнет к зрителю через эту дверь, даже дверная ручка находилась в таком положении, словно на нее уже нажали…

Хозяин галереи остался доволен спорами, которые выставка вызвала среди критиков. Иногда они даже забывали, чье именно произведение и какой его фрагмент оценивают, периодически утверждая, что «оригиналы» лучше «копий». В любом случае успех этого предприятия был бесспорным, а картины иногда покупали парами («прототип» и «новую версию»), что создавало крайне необычные коллизии. Коллективное авторство неожиданно приобрело совершенно новый смысл, создав на рынке неразбериху с ценами, спросом и предложением.

Во всем этом деле, которое оказалось более сложным, чем представлялось на первый взгляд, открылась еще одна, дополнительная, трудность. В отличие от мужа и других художников, Ферета с трудом расставалась со своими работами, хотя в данном случае они принадлежали ей лишь наполовину. Она воспринимала их как своих детей, но не хотела, как в случае со своим настоящим ребенком, отпустить от себя в мир. Выдумывала массу причин, только бы не продавать, только бы они остались с ней. Гею ей пришлось уступить первому мужу, но она не считала, что обязана уступать картины.

Галерист даже сердился на Ферету, недовольны были и «соавторы», которым в этой истории принадлежала часть прав, ведь в случае продажи «преображенной» картины им полагался определенный процент.

В те дни, когда Филипп очутился на пороге серьезной старости, а Ферета была на вершине успеха и в последний раз красива, с ними случилось нечто необычное. Что-то вроде возвращения молодости и первой любви, но с внушающим тревогу финалом. Возможно, Ферета вычитала все это из какой-нибудь книги и вообразила, что то же самое происходит с ней и в жизни, или же это случилось в действительности, а она вообразила, что где-то прочитала, не так уж и важно.

Однажды ночью, лежа рядом с мужем, который уже заснул, Ферета почувствовала что-то очень и очень странное. Боль. Похожую на ту, какая бывает при дефлорации.

«Неужели можно лишиться невинности дважды?» — невольно подумала Ферета, и тут ее осенило.

Это не было даже догадкой. Нет. Вся утроба Фереты знала или, скорее, чувствовала, что происходит: «Моя дочь Гея этой ночью потеряла девственность. Вышла замуж или так?»

Как-то утром она шепнула мужу: «Кажется, я беременна».

Он был смущен, но ничего не сказал. Коснулся ее своими мужскими руками, которые не умели говорить на женском языке, и поцеловал.

Три месяца спустя Ферета купила платье для беременных и стала его носить. Высчитала день девять месяцев спустя, когда должна родить. Она была уверена, что это мальчик, поэтому они приготовили для будущего сына имя — Михайло, а также все необходимое: кроватку, пеленки, голубые пинетки с заячьими ушками… Но роды не состоялись. В глубине души Ферета знала и об этом. Ее живот не рос. Она не носила перед собой свое будущее дитя, как другие беременные, как она сама когда-то носила свою дочь Гею. И когда она призналась Филиппу в ложной беременности, у нее вдруг начались схватки. Казалось, она рожает. И тут ее утроба опять первой почувствовала, в чем дело. Где — то в мире рожала дочь Фереты — Гея, ее беременность не была ложной, и Ферета чувствовала ее как свою все последние девять месяцев. Так в мыслях и снах Фереты родился сын ее дочери. Его она представила себе сразу. У него были красивые синие глаза и только одна ямочка на щеке. Она назвала его Михайло.

— Говорит Нил Олсон! — пророкотало в мобильном телефоне Фереты Су. — Как ты?

— Сегодня гораздо лучше, чем завтра, — ответила художница любимой фразой Филиппа.

— Поэтому-то я и звоню. Ты похожа на человека, который не понимает, что с ним случилось.

— Старость Филиппа, вот что со мной случилось. А со старостью каждый чувствует себя так, словно не понимает, что с ним случилось. Сам увидишь…

Звонил земляк Филиппа, тот самый, у которого была вилла в Женеве и замок на озере Maggiore в Италии, принадлежавший его жене. Он был высоким, сутулым, его крупная, «лошадиная» голова очень нравилась женщинам и художникам. Он великолепно говорил на бесчисленном множестве языков, и кое — кто из друзей утверждал, что ему достаточно дважды посмотреть фильм, чтобы выучить язык, на котором он снят. Слова чужих языков липли к нему как зараза. Во всяком случае, Нил Олсон с легкостью перемещался по всему миру, и для него не составляло проблемы слетать когда вздумается в Африку или в Америку. Огромный, нетерпеливый, как породистый жеребец, он укрощал свою природу с легкостью опытного наездника.

— Я заскочу за тобой в субботу, поедем ко мне в замок, на ужин. Если хочешь, оставайся переночевать. Моя жена тоже там будет. Надо кое-что тебе показать.

Ферета не была готова к такому повороту событий, тем более что состояние здоровья Филиппа оставляло желать лучшего, но Нил Олсон отказов не принимал.

— Я давно собирался поговорить с тобой. И лучше без мужа. Многое из того, что с тобой происходит, происходит только потому, что ты не хочешь ни с кем поделиться. Сейчас ты все нам расскажешь. Да и у меня для тебя кое-что есть.

Так что «шевроле» Нила Олсона перевез их через итальянскую границу, и они втроем уселись ужинать на террасе, где стояли кованые стол и стулья, тяжелые, как пушечные ядра. Они пили местное белое вино и ели рыбу из озера, которую приготовила Аурелия, их глаза и души отдыхали в зеленой воде озера, когда Ферета вдруг сказал, что живется ей очень тяжело.

— Скверно я себя чувствую, впервые в жизни.

— Понимаю, — сказал Нил Олсон. — Но позволь кое-что у тебя спросить. И не удивляйся. Это всего лишь необходимость, сама в этом убедишься. Первый вопрос: скажи, Ферета, как ты думаешь, ты красивая женщина?

— Что за вопрос! Каждый, у кого есть глаза, знает, была я красавицей или нет.

— Ты замужем за богатым и знаменитым художником?

— Да.

— Ты талантлива?

— Так говорят те, кто видел мои работы.

— Хорошо. И последнее. Ты была любима?

— Да. Не уверена, правда, что такой вопрос можно задавать, находясь в здравом уме. Мы с Филиппом никогда этого ни от кого не скрывали, ни он, ни я, это было ясно каждому, кто нас видел.