Бернар Клавель - Плоды зимы

— Может, хватит? — спросила тут мать.

— Я сказал: две дюжины, — проворчал он, едва разжимая губы.

У него лицо и все тело были в поту. Он положил нож, сбросил каскетку и снял рубашку.

— Не раздевайся, простудишься, — остановила его мать.

— Нет, как раз наоборот. Я сниму фуфайку, чтобы она высохла на солнце, а потом, когда будем спускаться, надену опять.

Мать взяла мокрую фуфайку и расстелила на припеке, на дровах.

— Ты бы кончал, — сказала она.

Он надел рубашку и снова принялся за работу. Оглянувшись опять, он увидел, что жена делает вязанки поменьше. Ему хотелось крикнуть, что так она только зря тратит проволоку, но он ничего не сказал. Не мешало бы нарезать вязанки две лишние, подумал он, хотя бы для того, чтобы доказать жене, что он не попался на ее удочку; однако, когда она остановила его, сказав, что две дюжины вязанок уже есть, он глубоко вздохнул и воткнул нож в полено рядом с фуфайкой.

— А может, нарезать еще две-три?

Он спросил, но его вопрос не был рассчитан на ответ. Он знал, что скажет жена, и она в точности так и сказала:

— Положим на тележку те, что уже готовы. А там посмотрим.

Отец стянул вязанки проволокой. И это тоже было трудно, потому что после минутной передышки каждое движение отзывалось в онемевших от усталости мускулах, в мускулах, где еще дремала только притупившаяся боль. И боль эта разгоралась, как жадное пламя. Обострялась с каждым движением. Отец угадывал, когда она приближалась. Чувствовал, как она нарастает, и ждал, когда она достигнет высшей точки. Он начал с ней своего рода игру, но силы были неравные. Все шло не по правилам. Сколько бы он ни говорил: «На этот раз я с тобой справлюсь», тело не слушалось, поддавалось терзавшей его боли. А ведь он всю жизнь трудился. Он был не из тех, чье тело ломит с непривычки к работе. Но каждодневная работа в саду и труд дровосека не одно и то же. Бесконечный утренний путь, а потом эта спешка. Он хотел вернуться к тому ритму, в котором работал когда-то. Но тогда у него за спиной было куда меньше лет, и в лес он ходил только за тычинами для огорода да за кольями для забора. Он набросился на работу как лютый зверь, желая доказать себе самому, что еще молод. Но физической энергии не хватило. Машина, пущенная в ход, работала безостановочно, однако незаметно накапливалась усталость. И когда мера переполнилась, усталость хлынула через край. Теперь к ней присоединился еще и страх перед обратной дорогой. Невольно ему вспомнилось, что мать говорила о спуске, который ведет на большак. А если жена не преувеличивает? Смогут ли они вдвоем вывезти отсюда, с вырубки, тележку с такой поклажей?

Покончив с вязанками, они оттащили их к дороге и пошли за тележкой.

Сначала грузить было просто отдыхом. Поднимая плотные, туго стянутые проволокой вязанки, отец приободрился. Он с удовольствием их пересчитывал, радовался, что ни одна не торчит из-за края тележки. Любо-дорого будет смотреть, так они ее нагрузят. Вот будут они проезжать по городу, старики, увидя их, наверняка скажут: «А вязанки у папаши Дюбуа еще хоть куда. У него верный глаз. И тележка нагружена здорово».

По мере того как росла гора вязанок, работа требовала все больших усилий, большего напряжения мускулов. Кинув на тележку пятнадцатую вязанку, отец закашлялся и вынужден был остановиться. Мать поспешила принести ему попить, и все-таки он долго не мог отдышаться.

— Мы пожадничали, — сказала она, — слишком много их наготовили.

Отец понимал, что жена права, но ничего и слушать не хотел.

— Мы придвинем тележку к этому штабелю, — сказал он. — Я влезу, а ты приставишь вязанки к дровам, я буду грузить сверху.

— Еще сломаешь ногу.

— Не беспокойся.

Ему было одинаково трудно что говорить, что работать: он боялся снова раскашляться. Матери пришлось вместе с ним подтаскивать к дровам уже тяжелую тележку. Отец стал ногой на ступицу и влез на штабель. Дрова были толстые, он утвердился на них без труда. Он обрадовался, увидав, что вязанки дошли доверху. Да, нагрузили что надо. Он правильно рассчитал. Он слез, точным взмахом руки набросил веревку и так стянул тележку, что она скрипнула.

— Доедем до большака, стянем еще. За это время вязанки утрясутся и улягутся плотнее.

Мать показала на небо.

— Прохлаждаться нечего. Скоро стемнеет, — сказала она.

И верно. Солнце стояло низко, и на поляну уже ложилась тень.

— Когда спустимся, я надену фуфайку.

Они повесили вещевой мешок на боковую стенку тележки, отец взялся за дышло, мать стала сзади.

— Поехали, — крикнул он, — поехали!

Отец нагнулся вперед и потянул тележку, напрягая все силы и кляня неунимавшуюся резкую боль в спине и руках. Тележка тронулась с места и покатилась, подскакивая на неровностях подсохшей дороги. Дорога вела под гору, и, чтобы все шло гладко, достаточно было объезжать рытвины и большие корни.

В лес уже вошли сумерки. Там воздух был не такой свежий, и отец дышал с трудом. Ему захотелось на минутку остановиться и передохнуть, но он заметил, что спуск кончается и дальше дорога идет в гору. Чтобы взять этот небольшой подъем, лучше было воспользоваться разбегом. Склон был довольно отлогий, но все же тележка замедлила ход.

— Взяли! — крикнул отец.

Возможно, что мать толкала уже не так рьяно, как вначале. Однако отец не мог посмотреть в чем дело: момент для остановки был неподходящий. Он потянул изо всех сил, но дорога была узкая, и объезжать препятствия было трудно. Передние колеса с силой налетели на толстенный корень, наполовину стертый гужевым транспортом, и на мгновение отец испугался, что вывихнет руки. И все же передок тележки преодолел препятствие, но ход ее настолько замедлился, что задние колеса не перевалили через корень. Нагруженная тележка остановилась как бы в нерешительности, отец огромным усилием воли напружил мускулы, но тяжелая поклажа победила. Тележка подалась немного назад.

— Не отпускай! — крикнул отец.

Они дали тележке откатиться назад, пока она не задержалась передними колесами на корне.

— Нажми на тормоз, я держу! — крикнул отец.

Мать повернула ручку, и, когда железные колодки затормозили, отец отпустил дышло.

— Чертов корень! — проворчал он.

Мать, держась одной рукой за боковую стенку тележки, другой схватилась за живот, словно хотела смять, скомкать его. Она побагровела, и, хотя на лицо ее падала тень от полей шляпы, видно было, что оно все в капельках пота. Наступило долгое молчание, оба слушали только, как клокочет все у них внутри.

— Нам ни за что не проехать, — прошептала мать.

Отец, которого немного пугало наступление темноты, заупрямился.

— Надо проехать, черт подери!

Он огляделся и, отойдя на несколько шагов, поднял ветку. Обломил тот конец, что потоньше, и засунул ее между задней стенкой и вязанками.