Бернар Клавель - Плоды зимы

В спальне отец подходит к окну. По дороге нашаривает рукой на прохладном мраморе круглого столика жестянку с табаком, которую ставит туда каждый вечер. Кладет ее в карман. Наклоняется к окну и припадает глазом к отверстию в ставне. Ночная тьма по-прежнему озаряется вспышками. Стреляют в стороне вокзала. Стреляют и возле сыроварни, и в пригороде. Короткие всполохи вырывают из мрака силуэты деревьев и домов.

Отец идет к кровати, и только тут ему приходит в голову, что накидка будет мешать. Он отбрасывает ее полы за спину, стягивает простыни к изножью кровати, сворачивает втрое матрас и берет его в охапку. Он чувствует себя сильным, как в тридцать лет. Без труда поднимает свою ношу, идет, не спотыкаясь. Ударяется рукой о круглую ручку двери, но боли не чувствует. Спокойно спускается по лестнице.

— Помочь тебе? — спрашивает мать.

— Отойди с дороги.

Молчание.

— Клади на пол, — говорит мать.

Он опускает матрас и раскатывает его возле буфета.

— Пока что устроимся на матрасе, — говорит он. — А коли уж совсем близко к нам подойдут, сядем спиной к буфету и загородимся матрасом.

Они вытягивают ноги и садятся рядышком, упершись спиной в дверцы буфета. Теперь окно в стороне от них. Между ними и массивной стеною — вся ширина комнаты. Позади у них буфет, за ним перегородка, еще дальше — кухня и снова стена. За перегородкой еще и чугунная плита. Отец различил всего несколько гулких ударов, похожих на разрывы мин. Все остальное — лишь ружейная пальба, пулеметные очереди и разрывы гранат. Пули могут продырявить ставни, но стен они не пробьют. Опасаться надо только снарядов, однако пока артиллерийской стрельбы не слышно.

— Ты вспотел, пока тащил матрас, — замечает мать. — Завернись в накидку.

— Не беспокойся.

Больше всего он боится пожара. Он-то ведь знает, что от одной пули может заняться кровля. Между черепицей и потолком, на низком чердаке, куда никогда не заходят, должно быть, много пыли, и она мигом воспламенится. А в сарае сено и ящики из сухого дерева! Черт побери, да все это может вспыхнуть, точно факел!

Отец сам себе удивляется, что еще так спокоен. Он понимает, что и дальше должен держаться. Достает из кармана свечу, зажигалку, жестянку с табаком, кладет ее рядом с собою. Высекает огонь.

— Зачем тебе свет? Что ты хочешь делать?

— Сигаретку свернуть.

— Господи боже…

Отец зажигает свечу и протягивает ее матери.

— Подержи-ка.

Рука у матери дрожит.

— Ты же знаешь, что снаружи ничего не видать. Ну-ка посвети.

Мать придвигается к нему. Отец высыпает табак из окурков на бумагу и скручивает сигаретку, их лица почти соприкасаются, освещенные пламенем свечи, в котором поблескивает жестянка с табаком. Отец закрывает жестянку и кладет ее на матрас. Можно подумать, будто оба они на фронте, сидят в окопе. Он прикуривает от свечи.

— Я уверена, что сражаются прямо перед нашим домом, — говорит мать.

Отец прислушивается. Должно быть, стреляют и на бульваре, и на Школьной улице — иначе говоря, по обе стороны дома.

— Но что же там происходит? Что там все-таки происходит? — всхлипывает мать.

— Ну, теперь сомнений нет. Это, конечно, партизаны. У американцев были бы орудия… Видно, партизаны осмелели… Ведь на всех подступах к городу у немцев заградительные заставы…

— Но я тебе говорю, что они уже на нашей улице.

— Возможно, боши ведут отсюда огонь.

Оба говорят быстро. Затем смолкают и несколько долгих минут прислушиваются, мысленно стараясь представить себе перипетии боя.

— Хоть бы знать, что в Лионе… — говорит мать. — Узнать, сумела ли эта девочка возвратиться туда.

Рядом разрываются две мины, и дом сотрясается. Отец встает.

— Не вставай! — кричит мать.

— Оставь меня в покое. Пойду открою окно. Не то все стекла вылетят.

Он открывает кухонное окно, и в комнату врывается грохот. Из кухни слышен голос отца:

— У тебя есть сваренный кофе?

— Да, но он холодный.

Отец идет в столовую за свечой. Мать забилась в угол между стеною и буфетом.

— Не вставай, — говорит отец. — Я сейчас вернусь.

Он приносит спиртовку и кастрюльку, куда налил кофе.

— Ты с ума сошел, — вырывается у матери.

— Ничуть. Если уж нам суждено помереть, так лучше прежде выпить кофе.

Сейчас в сад, должно быть, уже проникли люди. Они все разворотят, вытопчут, это уж точно. В ту, первую войну отец повидал немало мест, где шло сражение, и потому понимает: нет никакой надежды на то, что его сад, дом и сарай уцелеют. Но что он может поделать? Ничего. Выйти наружу и крикнуть, что они спятили? Что они не имеют права сражаться в его саду?! Что он не желает, чтобы его впутывали во все это и что места кругом достаточно, пусть себе сражаются где угодно, только не у него.

Разве сотням других людей и в эту, и в другие войны не хотелось выкрикнуть точно такие же слова!

Пока война со скрежетом и лязгом, с чудовищными гримасами окружает вас своим кольцом, держась все же в отдалении, всегда теплится какая-то надежда. Но в день, когда кольцо сжимается, когда война вторгается к вам в сад и вытаптывает его, осаждает ваш дом, — что тогда остается делать?

Отец сжимает кулаки. Нервно затягивается сигаретой. Черт побери, иметь бы ружье, встать у окна и уложить хотя бы нескольких, прежде чем он сам погибнет!

Он чувствует, как в нем попеременно поднимаются волны ненависти и нежности. Ему хочется так много сказать жене, которая прижимается к его плечу и всхлипывает.

— Милая ты моя… Немало мы с тобой повидали на своем веку… Случалось, ссорились, а ведь не стоило… Уж конечно, я бывал неправ.

— Молчи… — шепчет она. — И я бывала неправа.

— Там, где мы снова встретимся, будут царить мир и согласие.

Теперь стрельба слышна так близко, что кажется, будто крупный и яростный град барабанит в стены их дома со всех сторон.

Старики молчат.

Потом вытаскивают из-под себя матрас, ложатся на холодный пол и натягивают матрас, будто теплую перину.

Теперь им остается только одно — ждать.

Они долго пролежали так, не двигаясь. На полу было жестко, от холода у отца застыло тело; в конце концов он встал. Стрельба немного утихла.

— Не пойму, где теперь стреляют, — пробормотал он, — но как будто немного отошли.

— Мы даже не знаем, который час.

Отец вытащил из кармана часы и чиркнул зажигалкой. Было около пяти.

Пальба стихала, потом стали слышны только отдельные выстрелы.

— Оставайся тока здесь, — сказал отец. — Я поднимусь наверх, взгляну, что происходит.

— Будь осторожен.

Он поднялся в спальню и прильнул к отверстию в ставне. Уже рассвело, но солнце еще не выглянуло из-за крыш. В саду Педагогического училища на дорожках лежали и сидели немцы, рядом с ними на земле было положено оружие. Солдаты переговаривались. Некоторые были в касках, другие в пилотках либо с непокрытой головой. Один немец встал, подошел к сливе и залез на нее. Сперва отец подумал, будто он хочет взглянуть, что происходит по ту сторону стены, но сразу же понял: солдат просто рвет сливы. Набрав полную каску, он спустился с дерева, отнес сливы товарищам и снова сел около своего автомата, ствол которого лежал на пне. Другой солдат примостился на том же пне. Кое-где еще постреливали, но стрельба перемежалась долгими паузами, и тогда тишину нарушало только гудение автомобильных моторов.