Бернар Клавель - Плоды зимы

Мать замолчала. Отец решил было, что весь этот разговор она завела просто так, чтобы хоть о чем-нибудь поговорить, чтобы хоть ненадолго прервать молчание. Мать убрала купленные продукты, повесила в чулане сумку на дверь, вернулась на кухню и сказала:

— Сейчас, когда дел на огороде почти никаких, я бы тоже могла немного подработать на стороне.

Она замолчала. Отец, нахмурившись, посмотрел на нее. Но жена ничего больше не прибавила, и в конце концов он спросил:

— На стороне? Что ты хочешь сказать?

— Видишь ли, госпожа Греслен говорила, что детскому саду нужны две женщины для работы в столовой. Чтобы кормить детей и… убирать…

— Еще что! — взорвался отец. — Мы, конечно, не богачи, но я не позволю, чтобы ты мыла грязную посуду, как будто мы последние нищие. Не позволю!

Мысль, что жена будет мыть чужие кастрюли, ожгла его как кнутом, и он не сдержался.

— Чего ты злишься, — сказала мать. — Я в этом не вижу ничего зазорного. Зато я немного подработаю и смогу помочь молодым.

— Помочь им? А нам кто-нибудь когда-нибудь помогал? Неужто Жюльен не может вернуться к прежнему ремеслу или подыскать другую стоящую работу, вместо того чтобы малевать картины? На что они сейчас живут? На то, что зарабатывает жена! И ты считаешь, что это правильно? А теперь и сама хочешь на него работать! Выходит, две женщины должны трудиться, чтобы его прокормить…

— Замолчи, Гастон! Ты несправедлив. Ты прекрасно знаешь, что его каждый день могут мобилизовать, а потому никто его не наймет!

Мать тоже повысила голос, но это лишь еще больше распалило гнев отца, и он ударил кулаком по столу.

— Плевать я на все хотел. Но я не потерплю, чтобы ты, как нищенка, вытирала носы малышам и возилась с грязной посудой… А ко всему еще люди подумают, что это я тебя посылаю гнуть спину, чтобы…

Как всегда, когда отец громко кричал, он задыхался и на него находил мучительный кашель, который вырывался из его больных бронхов вместе с обильной мокротой. Сплюнув в топку и выпив стакан воды, который ему подала мать, он снова тяжело опустился на свой стул. Давно уже отца не сотрясал такой сильный приступ кашля, и теперь он сидел без сил, опершись локтем правой руки на стол, положив левую руку на колено и весь подавшись вперед, чтобы отдышаться. Дремавшая в нем усталость сразу пробудилась. Навалилась на него всей своей тяжестью. Казалось, она пригибала его к полу, в который он уставился взглядом, не в силах произнести ни слова.

День был хмурый и холодный. Да, зима уже на пороге. Зима, которой он так боялся последние годы. Неужели он и вправду так сдал, что уже не может вынести никакого напряжения? Ведь уже дважды в самый разгар зимних холодов он сильно простужался и болел — думал, не доживет до весны. Неужели приближающаяся зима будет его последней зимой? Ему пришло в голову, что, быть может, жена потому и подыскивает себе работу, что предвидит его близкую кончину. Неужели она боится Поля? Она частенько говорила:

— Тебе пора подумать о завещании. Неужели это так трудно сделать?

Отец поднял голову. Мать смотрела на него. Лицо у нее было грустное, а глаза, казалось, говорили: «Бедный ты мой, бедный, до чего ты себя доводишь из-за каких-то пустяков».

Но вслух она только сказала:

— А все-таки ты должен попытаться меня понять.

Отец чувствовал, что не в силах продолжать спор, до того он устал. Он только качнул головой, и трудно было догадаться, согласен он с женой или нет. Что он, в сущности, должен понять? Спросить об этом он боялся. Он страшился снова услышать от нее, что он не вечен и что он не подумал, как она будет существовать, когда его не станет. Возможно, мать ответила бы не совсем так, но он предпочитал неопределенность. А главное, он предпочитал молчание. Он уже жалел, что не сумел подавить гнев, потому что эта минутная вспышка нарушила домашний мир, в котором он все больше отдыхал душой последние недели, — так блаженствует усталое тело в мягкой постели.

В этот день он окончательно понял, что мир, которого он так жаждал, может быть куплен только ценой его молчания. И он покорился. До конца недели мать больше не заговаривала о работе в столовой, но отец чувствовал, что решение ее твердо.

В понедельник утром, сразу же после завтрака, она спросила:

— Как лучше: хочешь, я покормлю тебя перед уходом или, может, все приготовлю, а ты сам поешь в полдень?

Отец не стал даже спрашивать, чем вызван ее вопрос.

— Не желаю я менять часы, — проворчал он. — У меня еще хватит сил собрать на стол.

Он не спросил также, ни в котором часу ей надо уходить, ни когда она будет возвращаться домой, будет ли она питаться в детском саду и сколько станут ей платить. Все эти вопросы одолевали его с той минуты, когда он понял, что жена поставит на своем, но он дал себе зарок ни о чем ее не расспрашивать. Мать хочет поступить по-своему. Она хочет жить так, как будет жить, когда его уже не станет, а потому лучше не нарушать того молчания, которое с каждым днем все непреложнее устанавливалось между ними. И когда наступит день вечного молчания, ей легче будет к этому привыкнуть.

Осень еще не совсем обнажила деревья, но непроницаемая пелена дождя, которая вот уже три дня висела между низким небом и землей, еще больше отгораживала дом от города.

Дождь этот возвещал приход зимы. Под порывами холодного ветра то и дело, хлопали ставни, слетали листья с виноградных лоз, росших вдоль стены, и со старой груши. Отец подолгу глядел то на небо, то на блестевшие под дождем дорожки сада; никогда еще в душе его так остро не отзывалось угасание жизни в природе, которое знаменует собой близкий приход суровой зимней поры.

Так прошел ноябрь. Мать каждое утро уходила в половине одиннадцатого и возвращалась домой через четыре часа. Всякий раз она приносила в сумке хлебные корки для кроликов и бидон с супом, который подогревала к ужину.

С этим приходилось мириться. И жить чуть ли не жизнью бедняков. Да они и были, в сущности, бедняки. Отец в конце концов вынужден был это признать. Оба его дома не представляли никакой ценности. У всех стариков война поглотила их сбережения.

Вот мать и пошла работать в столовую. В ее годы надо бы отдыхать, а она нанялась уборщицей. Она уходила из дому с улыбкой и возвращалась с улыбкой. Но лицо ее приобретало какой-то землистый оттенок. Спина все сильнее горбилась, поясницу ломило. Мать никогда не жаловалась. Однако отец видел, как она мучительно растирает скрюченные пальцы рук. На левой руке у нее указательный и средний пальцы почти переплелись. Совсем не разгибались большие пальцы, даже когда она раскрывала ладони, запястья распухали.

— Мытье грязной посуды тебе не на пользу, — ворчал отец.

Мать только пожимала плечами: