Асар Эппель - Сладкий воздух и другие рассказы

Не фигуральная, конечно, не подноготная — подножная, она загустевала в крови, налипала в навыки, и компенсацией, заклятьем, своего рода алыми изнутри глубокими галошами — следует почесть утра туманные, колокольчики мои, Днепр при тихой погоде и остальное прочее. Этим искупалось лопуховое неустройство улиц, убийственные проселки, слякоть и морось, и только лето красное вкупе со слюдяной зимой обладали чистым цветом и снежным блеском. Тютчев приплюсовал сюда первоначальную осень. Господи, такое под ногами — и ни полслова!

Миргородская лужа не в счет.

Она не есть знак всесветной этой распутицы, она — символ, литературный прием насчет обитателей, но не обиталища.

Разве что Бунин свидетельствовал и преуспел в этом. Но ни он на кочке против меня, ни я на кочке против него о Бунине знать не знаем, и я говорю:

— Да, про грязь мы не проходили.

— Но ты уже приносишь деньги? — вдруг перескакивает он. — Сколько? вопрос обязательно тревожен.

Про заработки он всегда спрашивает с опаской, ибо рвется сообщить, как много зарабатывает сам, но опасается, что не поверят. А ему и не верят, потому что столько он не зарабатывает.

— Я, — говорит он, — на одной «Зулейка-ханум» имел что-то пятьсот (по нынешним деньгам) за прошлый февраль месяц.

И глянцевые галошные глаза его глядят совсем испуганно.

— В общем, около четыреста двадцать… Хорошо, пусть будет триста десять! А ты сколько?

Тревога в нем растет, вдруг — больше.

— Ну, восемьдесят…

— Как?! Я с одной «Зулейка-ханум» тристана руки… А ты восемьдесят?

Теперь он не только боится, что я не поверю, но и стесняется унизить своими заработками мои.

— Словом, рублей двести пятьдесят или даже двести гарантированных!

Я гляжу спокойно и нагло.

Я провоцирую его тревогу.

— Не веришь? Сейчас трудовое соглашение… Вот же оно было… Не торопи…

Он лезет за пазуху. В галошных глазах — красная подкладка смущения и спешки.

— Вот же… только что… Сто шестьдесят… Цифрами и прописью… и треугольная печать…

Глаза трясутся. Опертый на галошный мысок аккордеон придерживается левой рукой, правая — за пазухой, где в трудовом соглашении сумма, пока он шарит, превращается в сто десятьрублей столько-то копеек. И никакой печати.

Всегда он что-то ищет. Интерес в собеседнике, галку на столбе, заплутавшее облако в имеющемся небе. Чтобы успокоить суматошный взгляд, чтобы отвести куда-нибудь глаза. И не потому что виноват. Ни в чем он не виноват. Он обеспокоен, предполагая недоверие к своим словам, растерянным улыбкам, вообще — к себе.

— Ты с ней уже целовался? Нет? Пора. Ты думаешь — знаешь, зачем целуются?

Тревожно глядит он, затеяв в какую-то из весен этот разговор. Я делаю вид, что знаю, зачем целуются. А потом делаю вид, что не уверен, знает ли он. И он кидается объяснять:

— Вас учили про пять чувств? Тогда скажи: сколько их уходит здесь, где мы стоим?..

— Ну?

— Мы нюхаем?

— А как же. Свалка…

— Раз! Мы смотрим?

— Ну. Сверкает и блестит.

— Два. Мы слышим?

— Галки кричат, и капает вода.

— Три! Трогаем?

— Лицом и пальцами — теплый воздух.

— Четыре. А на язык?

— На язык?

— Вот! Одна из пяти дорог, через которые в нас входит это здешнее местожительство, не действует…

— По-вашему, что — из лужи пить?

— Боже упаси! Просто я имею в виду, что двадцать процентов наших возможностей нету. — Он взбудораженно вдохновился: — Но природе нужны дети. Ребятишки этих ворон, людей, соловейчиков и — ты не поверишь! — даже Гитлера. Ей только нужно, чтобы — дети. Как это делается, мы разве с тобой не говорили?

Тревожный взгляд.

— Хорошо, говорили. Но природу не устраивает восемьдесят процентов, потому что под детей она выдает самый лучший вексель — любовь. А чтобы он не был фиктивный, чтобы эти драгоценные дети гарантировались, обязательно ставит свою треугольную печать — поцелуй. Только поцелуй соединяет пять дорог какой-нибудь барышни и такого парнишки, как ты, только губы к губам и никак иначе! — можно соединить твои пятьи ее пять, и открыть все границы, чтобы чем только возможно узнали друг друга она и ты, а всё, что потом, опять запечатывается поцелуем, ибо он — единственная легальная печать на красоте…

Я ковыряю каблуком кочку.

— Считай же! Ты чувствуешь на вкус, когда целуешься?

— Ну… — киваю я.

— Раз!

— Ты видишь ее глаза совсем близко?

— Два.

— Ты нюхаешь ее мамины духи «Красная Москва»? Или что?

— Три!

— Ты слышишь, как она дышит и умоляет «не надо»? Четыре! Ваши горячие руки хотят все трогать?

— Пять.

— Вот! Только когда целуются, бывает короткое замыкание всехпроводов! И перегорают пробки отдельного тебя и отдельной ее, и становится темно в глазах, и остальное делается поэтому в потемках, и в потемки эти упрятываются дети, чтобы им было тихо и хорошо, пока не народятся ходить по пятидорожкам жизни. На жучке этих пробок не бывает… Поцелуй же ее!..

Он всегда кидается спасать положение.

Вот мы снова бредем навстречу друг другу. Я, кажется, опять возвращаюсь, а он из тех мест, куда я возвращаюсь, отлучается. Его стезя перспективна. Моя — нет, потому что возвращаюсь я оттуда, где она могла быть перспективна.

Грязь неописуемая, но все сверкает.

Он растеряет налипшую землю на асфальтовых тротуарах. Я свою — притащу домой, и дощатый старый пол заглинится.

Сперва мы друг друга не видим, ибо глядим под ноги.

Идущий в распутицу похож на человека, что-то на дороге высматривающего, ибо глядит под ноги. Движется он не по прямой, а где высохло. Иногда прыгает с чего-то на что-то, причем под ноги глядеть не перестает. Бывает, ударит стопой в колдобину, отчего взлетают чистые брызги талой воды. И летают надо всем галки с воронами, и видят: идет человек, глядит под ноги — ясное дело, кошелек потерял. Вот и назад даже повернул — высматривает: не мокнет ли кошелечек в луже, не сохнет ли на кочке?

На кочках — только что искавшие непотерянные кошельки — мы с ним.

— Кого я вижу!

— Здрасьте.

Мимо тянет телегу лошадь. Возможно, не телегу, а дровни.

Возможно, последние в сезоне, а возможно, последние, какие я видел в жизни.

Если это телега, она плохо катится по вязкой жиже, а лошадь выпрастывает копыта.

Лошадь — буланая, как грязь, или гнедая, как сырая кочка. Если лошадь волочит дровни, значит, с дороги не сошли (ярко-белые за проехавшим полозом) черные корки снега. Иногда дровни скрежетнут по диабазовому под толстой глиной булыжнику, а возница идет в сапогах рядом и всеми известными ему способами понуждает животное тащить дровни там, где пора запрягать в телегу.

Лошадь надсаживается, ее жалко, но если представить, что сапоги ломового мужика промокли (а иначе быть не может), то, содрогнувшись, поймешь, чтотворится внутри прелой портянки, и сострадательная мысль о лошади, волокущей кандальные дровни, отступает перед мыслью о мужиковых ступнях.