Асар Эппель - Сладкий воздух и другие рассказы

Но, вспомнив про кашу, он спохватывается, что гречка в мешочке кончилась — и ядрица, и продел (ядрицу, между прочим, доставал ему как раз лапитутник). Теперь не из чего выбирать под лампой по вечерам мышиное паскудство. Столько было всякой крупы, а сейчас осталось полстакана перловки и три ложки кофе с цикорием…

И нам, наконец, следует сказать всю правду.

Ужасный смысл этой глупой правды ему самому до конца не ясен, хотя что-то его тревожит, что-то ужасное и невозможное, чего не должно случиться. Какое-то предчувствие не оставляет его, но думать в эту сторону он не хочет, верней, обратить на него вялую от наркоза силу своих мозгов не может.

Сказав, что чистил он картошку напоказ, чтобы обозначить собственную бедность, мы слукавили, по привычке скрытности утаив от читателя то, что он больше всего хотел скрыть от соседей и прохожих. Чистил он картошку, главное, потому, что у него уже нечегобыло есть — повидло кончилось, гречка — ядрица и продел — тоже.

Он простоголодный, и у него нету денег сходить в магазин.

У него нет денег? Да. На расходы. Только мелочь осталась. Позавчера истратил последние. Просить взаймы у кого-то из своих смешно — не объяснять же, что иначе за деньгами придется лезть на чердак, а он после больницы. Попросить кого-то залезть, то есть открыть, что деньги на чердаке за стропилами, дураков нет! И чтобы радовался этот сморкач… Он покажет этому паршивцу, когда поправится!

А что он покажет, если так повернулась жизнь? А если придется на кого-то собирать, что он даст? У него же в кармане на кусок пынидаже нет…

И он все время соображает, как выкрутиться, но в основном беспомощно гадает насчет приезда сына — когда? завтра? послезавтра? через месяц? А что-то главное его донимает и мучит, но что — после наркоза никак не понять. А мы об этом не говорим, потому что откуда нам знать, кто что думает? Писать о том, кто что думает — пусть даже твой герой, — большое нахальство, тем более сообщать о какой-то тревожной, но пока неуловимой мысли, хотя эту тревожную полумысль, которая ему в голову, увы, придет, мы хорошо себе представляем.

Он никак не может довести себе, что вот-вот придется обратиться к той, которая за пыльным окошком, или насчет денег, или чтобы сходила в магазин, или — Боже ты мой! — чтоб накормила…

Он выходит из дому. На дворе осень. На улице тоже…

Ой, осень-осень — скучная пора пустеющего человеческого сельбища, натюрморт огорода с усохшими пуповинами ботвы, когда исчезает весь летний кавардак, все множество деталей, буйной сумятицей скрывавших неказистый срам дворовых сорных углов. Когда все оголяется, чтобы неминуемо стыть и холодать, но сейчас пока еще можно сидеть на надувном, потому что ты после операции, резиновом круге и чистить для отвода глаз прошлогоднюю картошку — а ее осенью каждый видел, прошлогоднюю картошку, и разве гниль чистят? — а за соседним забором ходят две полоумные курицы, и постепенно из двух остается одна, и сейчас она стоит и глядит, но не поджав ногу для последующего медленного шага, а на обеих, словно ей теперь и ступить некуда.

Покряхтев, он усаживается на круг. Стул, когда он раньше вставал, с твердого места сдвинулся, а теперь, когда уселся, стал уходить задними ножками в мягкую послеморковную землю огорода. Пришлось встать, переставить его на тропинку и снова усаживаться.

Рябая курица от этих недоразумений поворачивает наконец голову другим глазом и поджимает ногу, раздумывая, ступить ей или не ступить, иначе говоря, приступить ли к своей осенней одинокой поступи, но по его двору. И глядит, ибо осенью на здешних дворах всё, пользуясь пустотой воздуха, удрученно глядит друг на друга: худое ржавое корыто и покосившийся рукомойник с присохшим к мыльнице негодным помыться обмылком; зеленое понизу от плесени черное трухлявое бревно и бородавчатый погнивший обруч кадушки, почернелые клепки которой частично повалились внутрь; зацепившийся за провода скелет змея с шевелящимся на ветру мочалом, и ворона, которая не ждет от него ничего хорошего…

Но где вторая курица? Он ее уже дня три не видит…

Вторую она зарезала, потому что видела, как та топчет товарку, и видела, что он тоже это видел, и уж от своей-то куры сраму иметь она не хотела. А то, что она не хотела переселяться, и то, что из родительского дома и что из-за него тоже — чего тут говорить! И посидела же она в последние дни за окошком! «Вот ведь! Гнилье чистит, чтобы про деньги не догадались; думает, дураки кругом — не знаем. Всё равно никому не достанутся!» Она почему-то знала, что они с ним последние, что приедет сын или не приедет, но неведомые ей подстропильные деньги пропадут напрасно, к тому же и реформа, говорят, скоро…

Он подвинулся, чтобы не очень саднило. Занавеска за пыльными стеклами вроде бы сразу шевельнулась. Сидит и следит. Сидит и следит…

Неправда. За ним уже два дня никто не следил. Она третьеводниумерла, оттого что внутри у нее все стало вохко, а позвать на помощь некого, и до неотложной не дозвонишься, да и телефон-автомат находится за три улицы и сломан, и монетки нету, и соседи разъехались, остался только вот этот— на стуле сидит… Ну уж его-то она звать не станет. Из гордости. Раз он ее больше перестал замечать.

Так что глядела она, глядела под занавеску и, неразборчиво пробормотав «всю жизнь прождала» (для чего уже пришлось поворочать языком), качнулась на табуретике (низкий такой табуретик, под занавеску глядеть; ведь почти у пола окно — только с табуретика и удобно), мягко повалилась на этот самый пол, придерживая, чтоб не задралась, юбку, и умерла.

Санта Маринелла. Июнь 2000

Двор был прост, и дом был прост, и терраски, счетом три, были просты, так что хуже места для нашей истории не придумать.

Двор был к улице узкой стороной. Дом — деревянный и продолговатый стоял к ней торцом в передней части двора.

Лето неотвязно звенело мухами.

Слева в дворовом отдалении виднелся сарай, а дальше — в самом почти углу — на своих выгребных ямах наискосок одна от другой стояли две будки. Первая — плохая. Вторая — новая. Чувствовалось, что в ней даже есть крючок.

Там, где будки, куда ни глянь (а глядеть, в общем-то, было некуда), росла буйная задворочная полынь, огромная лебеда и красноватые стебли конского щавеля с красными водянистыми череночками неприятных листьев и багровыми семенами, но те будут только к осени.

Победительная эта заросль доходила до тыльной с бесстекольным оконцем могучей бревенчатой стены темного с виду сарая, стоявшего уже во дворе соседнем. Из оконца всякое лето выплывал толстый фестон то ли смолы, то ли вара. До земли, хотя оконный проем был вровень с метелками сорных дебрей, он так и не достигал, а к осени убирался обратно, и, надо понимать, был это язычина коренастой темной стенки — просто она его, упарившись от зноя, вываливала, но не свешивая по-собачьи, а настырно и жутковато. Кое-кто, забежав в будку, не забывал, что пока того-этого, толстый вар ползет из окошка куда медленней большой стрелки ходиков, ибо маленькая, как известно, вообще не шевелится.