Асар Эппель - Сладкий воздух и другие рассказы

— Не рви так… ты уже большая… то есть еще маленькая… мне держать?.. мне не держать?.. они тебе длинные… стой… опять закрутилось… стой же…

— Я д-де натядула! — мычала под потолочком из-за прижатого к груди подбородка Панина голова, а руки дядя Буля убрал и, пока она, скосив посерьезневшие глаза на свое богатство, сопела, глядел как дурак на свое…

И она, вытянув ногу вперед, заворочала ею, все еще натаскивая чулки на бока, отчего для устойчивости выпячивала к Булиным глазам лоно, в которое, растягиваясь к бокам прозрачными пленками, въехало теперь словно обслюнявленное вещество чулок, а Буля обалдело бормотал:

— Хватит! Что ты делаешь! Ты себе наделаешь! Дура!.. — И он ущипнул ее за живот, а Паня, опомнившись, взглянула на его лицо — оно было точь-в-точь как в банном окошке, тревожное, суровое и обеспамятевшее. Она так испугалась, что, когда дернулась дверь, это уже стало вторым, десятым, двадцатым — истерическим испугом.

Дядя Буля, ото всех потрясений примерки потерявший контроль над событиями, то ли из-за бешено теперь заметавшейся мухи, то ли от мгновенного ужаса, сделался жалок, рывком повернулся и ненатурально заперхал, взывая к задверной напасти, что будка не пуста, хотя при крючке такого можно было не делать.

Очевидно, сочтя Булин кашель недостаточным или просто по сортирному инстинкту, она закашляла тоже. В будочной темнице, вторя осатаневшей мухе, загундосил наружный голос:

— Это вы там, Буля? А я думаю, кто там такой? А это вы там. А я не могу понять, кто там сидит. А это — я сразу знала — вы там, потому что я себе стою и думаю, кто там такой? — завела Шлымойлиха бесконечную бодягу.

— Н-ну я! Я! — Буля перекрыл натужным тембром Панин кашель.

— А мне вы советуете подождать или что?

— Я еще не уже! У-у-у меня же твердый желудок! Идите к ним, чтоб вы пропали. Д-ду…

— Но там не с кручком…

— Марш, кому сказано!

Буля крутанулся к Пане, но та куда-то подевалась, зато перед ним — с крышкой в руке и с закинутым на лицо подолом, отчего вылезли вперед совсем внезапные, почти уже дамские груди с коричневыми сосками — сидело теперь нечто непонятное…

— Ты что… — постигая картину, зашептал Буля, — забыла, что кашляю я?.. — И он, ткнувшись лысиной в неожиданные эти груди, рухнул на колени и, вдохнув припольной вони, стал сдергивать снова свалившиеся бубликами чулки, цепляя их за досочные заусенцы, отчего наверняка поехали петли…

— Я — уже! А вы? — после шумного одиночества и дверного захлопыванья сказали у соседней будки. — Я начинаю ставить холодец…

— Ставьте, чтоб вы околели… Зачем ты кашляла, паршивка? — бормотал Буля, пихая чулки в карман. — Чтоб за мою спину… и тихо… Пока не запою… Но если я только услышу… Какой там рижеский пояс!.. Что ты уселась при мужчине?.. Смотрите на нее!..

Паня, хватая воздух, остановилась за непролазной зарослью на пустой от травы горячей кочке. Сюда — к бревенчатому сараю — она никогда еще не забиралась. Места было только сидеть, обхватив коленки, или стоять. Конский щавель предзакатно смердел и, смешивая свою одурь с полынью, создавал пыльный, но все еще солнечный запах. У Пани колотилось сердце. Хотя убежище было всего ничего от будки, она, продираясь сквозь травяную чащобу, выбилась из сил и, чтобы устоять на ногах, прислонилась спиной к могучим бревнам стены, причем затылком, привыкшим за пятиминутную примерочную вечность к осиновым горбылинам потолочка, коснулась чего-то мягкого и податливого. Удивленная странным ощущением, она отлепила слабо приклеившиеся к чему-то волосы и поворотилась.

Это оказался окошечный язык. Вся помертвев, Паня, однако, сразу углядела на пустой смоле разную прилипшую шелуху лета: пыльцу, чешуйки, березовые самолетики, пух с недавно еще желтых, а теперь седых цветков, и, признав весь этот нестрашный сор, тотчас и навсегда забыла свой детский страх, и вовсе бы загляделась на безвестного комарика, приклеившегося, чтобы впредь не летать и не звенеть, как вдруг темный выплыв дернулся. Паня явно приметила небольшое это движение не только ползущего вара, но и новой теперь своей быстротекущей жизни, в которой саднили отдавленные груди и ныло под животом…

Она воистину узрела, как он шевельнулся, мягковатый и мешкотный этот язычище. Уже почти без опаски, робкой рукой, Паня слегка коснулась, а потом, точно незнакомую большую собаку, погладила его, а он, задворочный и одинокий, от прикосновения снова дернулся и опять на чуточку подался из оконца.

Был он теплый-теплый, как уходящий день.

Дым отечества нам сладок и приятен. Еще слаще — или сладостней — воздух отечества, если только он не слащавый и не приторный.

Нищий человек, такой нищий, что бесполезно и описывать — все равно никто не поверит, — держа немытый нос с большими ноздрями по ветру, страшно захотел сладкого чаю. Поставив своими темными руками мятый чайник на два кирпича, меж которых лежал подметальный мусор и старые щепки, он все это поджег, и оно затлело. По сарайному жилью потянуло мерзким дымом, который в одном углу оказался сладок и приятен. Однако нищий красивую метафору сочинительства вспоминать не стал, чайник докипятил, ушел в сладкий угол и принялся забирать ртом кипяток из мутного стакана. И казалось ему, что он пьет чай с сахаром, и он выпил несколько стаканов, причем во рту делалось слаще и слаще.

Потом он осоловел и задремал, и в него, сонного, сквозь волосатые влажные ноздри стал с трудом просачиваться воздух. Тоже, как ни странно, сладкий.

А чего странного?

Тогда это была строгая тайна, а теперь никакого секрета нет, а есть, наоборот, любопытная история.

Недалеко от жилья немытого чаевника, тоже в низком односкатном сарае, четверо других жителей тайно развешивали два кило сахарина и одно кило розового нежного дульцина.

За это их теперь не посадят, да и сажать вроде уже некого, так что расскажем, как было.

Рая сказала, что товар есть. Что тамдадут его много, но самим придется делать порошки по два грамма и продавать по сколько хотим. Тамназвали свою цену и что деньги можно потом. Они доверяют, зная Гришу. Что мы, не знаем Гришу? — сказали они.

Все еще была война, но теперь далекая, и Гриша пришел домой без одной руки по локоть. На своем веку он уже поучаствовал в нескольких исторических боях на фронте, а также в реализации американских кимоно в тылу. О кимоно он, я думаю, расскажет, потому что — он готов дать руку на отсечение! какую, Гриша? — это был самый незабываемый день в его жизни.

Дававшие сейчас сахарин, давали в свое время и кимоно (по-Раиному кимонэ), и маленькие буланые самописки, и камешки для зажигалок, и американскую обувь из подарков, среди каковой оказались первые на одной шестой части суши танкетки — брусничного цвета, как бы замшевые, причем по невиданному каблучно-подошвенному утолщению были разбросаны выпуклые золотые латунные звездочки.