Артур Беккер - Дядя Джимми, индейцы и я

— Что это за глупость ты опять притащил? У нас же нет места для этого мусора, наша квартира скоро будет походить на русскую барахолку, а если ты не научишься экономить, то скоро начнёшь голодать, как мы в те времена, когда ели свои сапоги!

Я не хотел отвечать ему встречными упрёками в том, что он сам, главным образом в выходные, часами разглядывал рассылочные каталоги. Я думал, пусть и он порадуется, осуществит свои мечты. Он сидел на кухне в сигаретном дыму со стаканчиком виски — так, будто изучал газету со сводками бегов на ипподроме.

— Что-то у меня кружится голова, — говорил Джимми, — а ведь я и выпил-то всего четыре пивка да одно виски!

После таких продолжительных вечерних медитаций на следующий день, как правило, в дом привозили большие пакеты.

Он постоянно заказывал новые боксы для своих стереоустановок, целая стена была заставлена звуковыми колонками — чтобы добиваться наилучшего звучания для его музыки кантри, как в настоящей студии звукозаписи. О телевизоре со встроенным видеомагнитофоном в центре этой его стенки и говорить не приходится: прибор стоил дороже, чем подержанный автомобиль, но моему дяде непременно хотелось иметь самый большой экран для его старых, добрых вестернов.

— Теофил, в кино ходят только бедные! А мы можем себе кое-что позволить. Когда у телека большой экран, то кажется, будто Джон Уэйн и Джонни Кэш сидят у тебя в доме на диване!

Агнес не покупала себе ничего, даже нарядного платья на выход, она экономила на колледж. Кроссовки, джинсы и пуловер были её ежедневной униформой, но, несмотря на это, она становилась всё красивее, она по всем статьям намного превзошла ту девушку, которую я знал по Ротфлису и Олынтыну. Честолюбивое стремление изучить новый язык полностью завладело ею и придавало ей сил, она просто летала и лучилась здоровьем. Красивее, светозарнее стать она уже не может, думал я, это просто невозможно.

Волосы у меня отрастали всё длиннее, я мыл их каждое утро, а Агнес их расчёсывала и завязывала в хвост. Я подолгу стоял в ванной перед зеркалом, высматривая в себе лицо Фрэнка Заппы, я снова и снова сбривал мою скудную щетину, чтобы она росла погуще: лишь бы хоть как-то приблизиться к облику моего кумира. Из-за моих длинных волос мне много чего пришлось наслушаться от Джимми. Однажды он сказал:

— Тебе только пейсы осталось отпустить, и совсем будешь похож на еврея! А ведь ты знаешь, что поляки не любят евреев!

В то время как дядя Джимми каждый день ругал мои волосы и хотел отправить меня к парикмахеру, мне приходилось прибегать ко всевозможным хитростям, чтобы утихомирить Агнес: она настаивала на том, чтобы мы съехали от Джимми — я должен был наконец расстаться с ним. Она использовала любую свободную минутку, чтобы заговорить со мной о переезде, который, по её представлениям, можно было осуществить тотчас же — сейчас или никогда.

Она говорила:

— Неужели ты не видишь, что с нами происходит? Мы совсем не бываем вместе, мы вкалываем как идиоты, берём сверхурочные, зубрим английский, и всё это для кого? Для твоего дяди или для нас? Мы ни одной ночи выспаться полноценно не можем, не то что переспать, потому что Джимми храпит как паровоз в нескольких метрах от нас, или гремит и грохочет своими банками и бутылками, или всю ночь гоняет телевизор. И ты ничего не предпринимаешь для того, чтобы этот террор наконец прекратился!

Что я мог тогда ответить? У нас больше не было нашего берега, у нас не было нашего озера Ротфлис — куда нам было уйти, чтобы принять важное решение? Старого места наших заговоров и планов больше не существовало, а нового, более могущественного и прекрасного, у нас не появилось.

Главная вина за это не на мне. Были вечера, много вечеров, которые никак не хотели кончаться, которые и по сей день сопутствуют нам с дядей. Стоило нам начать дискутировать, как возникали и разветвлялись бесконечные, безымянные потоки! Мы забывали обо всём на свете — о том, что ночь, о нашей работе, о том, откуда мы приехали и что нам, собственно, нужно в Канаде. Мы не смотрели на часы, а просто говорили до тех пор, пока не опустошали холодильник: в нём не оставалось ни пива, ни еды, ни даже солёного огурчика на закуску. А мы всё продолжали говорить и не могли остановиться. Мы не делали ничего плохого, думал я, ведь без нас мир перестал бы существовать, потому что кто-то же должен был говорить, кто-то же должен был спорить.

Например, я задаю Джимми вопрос:

— Лех Валенса, от кого он получает доллары — от ЦРУ или от Ватикана?

И дядя тут же отвечает мне следующим вопросом:

— Неужто Канада единственная страна, где можно было пережить мировую войну?

Я отпасовываю мяч назад:

— Неужто у русских есть новое сверхоружие, о котором пока никто даже не догадывается?

Тогда он снова спрашивает:

— Интересно, сколькими иностранными языками владеет немецкий канцлер?

И так продолжается всю ночь; Джимми отвечает:

— Ясно, у русских есть сверхоружие! Представляешь, насколько оно секретно! Однажды я видел его в Друскининкае — покрашено в красный цвет, с серпом и молотом. Если они его сбросят, вначале ничего не заметишь, и вдруг глядь — ты мёртвый, а всё остальное как стояло, так и стоит. И вот являются эти братки, ездят на твоём новеньком «бьюике» и поселяются в твоём доме. Вот так!

Должно быть, для Агнес всё это было мукой невыразимой, и эту муку она терпела почти три года, это я признаю.

Даже когда она звала меня к себе в постель, я предпочитал продолжать разговор с Джимми.

— Агнес, милая! Завтра я достану тебе солнце с неба! — говорил я.

— Не нужны мне ни солнце, ни луна! — говорила она. — Я хочу только квартиру для нас двоих!

Но я не мог оставить дядю. Что бы тогда с ним стало? Когда он идёт в магазин и делает покупки, его английский понимают только китайцы и индусы: « Холь мач? Сирти ту? Экспенсив, вери экспенсив!»

В конторах, где мы, например, должны были продлевать разрешение на наше пребывание, Джимми всегда представлялся стандартной фразой, которую он часами репетировал перед зеркалом: «Экскьюз ми! Май нейм из Джимми Коронко. Дис из э бъютифол кантри. Ай эм поленд! » — при этом он кланялся и придурковато улыбался. На большее его не хватало.

Но и Агнес я тоже ни за что не хотел потерять. Ей были посвящены все мои песни, которые мы играли в клубе «Принцесса Манор», каждую из них я мог бы подписать ей. Нет, разумеется, я ни в коем случае не хотел её потерять, но у нас больше не было общих тайн, как в Ротфлисе.

Когда я стоял на сцене в «Принцессе Манор», закрыв глаза и зажигая на моей гитаре соло, я представлял себе, что дирижирую гигантским рок-шоу с летучими свиньями и лунами. Дядя Джимми был Ричард Райт, а «Ямаха» брала на себя партию Роджера Уотерса и Ника Мейсона. Из всех моих тёмных сторон Агнес лучше всего знала манию перевоплощения, которая охватывала меня каждые выходные. Я часто спрашивал себя, за что она, собственно, ещё любит меня.