Эдгар Доктороу - Уэйкфилд

Все было покрыто толстым слоем пыли. Круглое слуховое окошко на передней стене не открывалось, и окна на боковых стенах, казалось, прилепленные к рамам свисавшей с них паутиной, не поддались. Чердак срочно требовалось проветрить. Я поднапрягся и передвинул мебель, после чего смог распахнуть настежь дверь. Стоя на верхней ступеньке лестницы и вдыхая свежий воздух, я вдруг заметил огни свечей, проглядывавшие сквозь бамбук на границе нашего двора и владений соседа, того самого доктора Сондервана. В своем доме он поселил несколько юных пациентов, которых пытался обучить элементарным навыкам домашнего труда и общения с нормальными людьми, что являлось частью его экспериментальной работы и несколько противоречило профессиональной этике. Когда кое-кто из соседей выступил против его инициативы организовать этот маленький санаторий на дому, я встал на защиту доктора Сондервана, хотя, должен признаться, Диану, как мать двух девочек, нервировало, что рядом живут дебилы; впрочем, никаких хлопот они нам, разумеется, не доставляли.

Долгий день утомил меня, но, вероятно, в большей мере я страдал от душевного смятения. Поискав, куда бы приткнуться, я обнаружил кресло-качалку с прорехой в сиденье, которое давно уже собирался починить, и, погрузившись в полную темноту, после того как в сознании стерлось мерцание свечей, сел в него с намерением передохнуть, однако уснул. Разбудил меня свет, пробивавшийся сквозь пыльные окна. Я проспал всю ночь.

Наша с Дианой последняя ссора произошла из-за того, что она флиртовала с неизвестным мужчиной на лужайке дома, куда нас пригласили на коктейль в прошлый выходной, и мне это не понравилось.

— Я не флиртовала, — сказала она.

— Ты откровенно с ним заигрывала.

— Исключительно в твоем изощренном воображении, Уэйкфилд.

Она всегда так делала, когда мы ссорились, — называла меня по фамилии. Я переставал быть Говардом, я был Уэйкфилд. Такое обращение стало одной из ее феминистских адаптаций «мужского разговора», что меня бесило.

— Ты говорила намеками, — сказал я, — и чокалась с ним.

— Какие там намеки! — возразила Диана. — Если хочешь знать, я так ответила на какую-то его глупость. Смеялись все, кроме тебя. Прости, Уэйкфилд, за то, что иногда мне бывает хорошо. Постараюсь, чтобы впредь этого не повторилось.

— Ты уже не в первый раз говоришь намеками на глазах у мужа. А потом делаешь вид, будто ничего не произошло.

— Пожалуйста, оставь меня в покое. Господь свидетель, ты заморочил мне голову так, что я уже теряю в себе уверенность. Теперь я не просто вступаю в контакт с людьми, а занимаюсь тем, что в угоду тебе слежу за своей речью.

— Ты вступала с ним в контакт. Отлично.

— Неужто ты полагаешь, что, вступив однажды «в контакт» с тобой, мне захочется повторить этот опыт с кем-то еще? Каждый день я только и думаю, как бы положить этому конец, только того и жду.

Вероятно, она говорила правду. Сидя в поезде по дороге на работу, я вынужден был признаться себе, что намеренно затеял ссору, из духа противоречия и не без привкуса эротизма. Я не очень-то верил в то, в чем ее обвинял. Сам частенько проявлял интерес к другим, а ей приписывал свойственную мне тягу к приключениям. Вот так и рождается ревность хотя, быть может, я ошибаюсь. Возникает чувство, будто все вокруг прирожденные лицемеры. Мне и вправду стало досадно, когда я увидел, как она стоит с бокалом белого вина в руке и беседует со случайным знакомым — эдакое невинное дружелюбие, которое всякий мужчина, не я один, может спутать с приглашением к большему. Того парня не назовешь чертовски привлекательным, однако я был задет — она кокетничала с ним так, словно меня не было рядом.

Диана обладала природной грацией и выглядела моложе своих лет. В колледже она занималась танцами и по-прежнему двигалась как танцовщица, чуть вывернув носки наружу и высоко подняв голову, — скользила, а не просто переступала с ноги на ногу. Даже после рождения двойняшек она оставалась изящной и хрупкой, как в день нашего знакомства.

А теперь, при свете первых лучей нового дня, я понял, что загнан в тупик ситуацией, которую создал сам. Не берусь утверждать, что мыслил я рационально. Но мне и вправду казалось, что войти сразу в дом и объяснить, какое стечение обстоятельств заставило меня провести ночь на чердаке, будет ошибкой. Диана наверняка всю ночь не сомкнула глаз, меряя шагами комнату и теряясь в догадках, что стряслось. Увидев меня и испытав облегчение, она может вспылить пуще прежнего. Либо заподозрит, что я был с другой женщиной, либо, если поверит мне, придет в ужас, расценив мою причуду как новую точку отсчета в нашей совместной жизни. В любом случае, накануне мы все-таки повздорили, и, возможно, она сочтет ссору знаком того, что брак наш дал трещину, рассуждал я, хотя верилось в это слабо. Для двойняшек же, расцветающих подростков, я человек, с которым они, к сожалению, вынуждены жить под одной крышей и краснеть в присутствии друзей — ведь этот чудак ничего не смыслит в их любимой музыке. Они отгородятся от меня демонстративно. В моем сознании мать и дочери играли в команде противника, в домашней команде противника. И я пришел к выводу, что сейчас будет разумнее избежать семейной сцены, которую только что прокрутило мое воображение. Пусть это случится позднее, но не теперь. Мне еще только предстояло обнаружить свою склонность к нарушению долга.

Когда я сошел вниз по лестнице и облегчился под бамбуком, утренняя прохлада поприветствовала меня легким ветерком. Енотов не было видно. Спина немного затекла, я ощутил первые позывы голода, но, признаюсь, совершенно не чувствовал себя несчастным. И что такого особенного в семье? С какой стати надо считать ее священной и неприкосновенной, думал я, и почему человек обязан прожить в ней всю свою жизнь, даже если эта жизнь не позволяет ему себя реализовать?

Стоя в тени гаража, я мог держать в поле зрения весь двор, включая норвежские клены, березы с белыми в крапинку стволами, старую яблоню, ветви которой касались окон большой общей комнаты, и, кажется, впервые в жизни осознал, что зеленое великолепие этого клочка земли совершенно безразлично к человеческой жизни и существует обособленно от стоящего на нем викторианского особнячка. Солнце еще не взошло, трава была прикрыта волнистой дымчатой вуалью, кое-где усеянной блестящими каплями росы. На старой яблоне уже начали пробиваться белые цветки, а в бледном свечении неба я разглядел неброскую вывеску мира, с которым мне еще только предстояло познакомиться.

Тут я мог бы спокойно отпереть заднюю дверь и наведаться на кухню, ведь в доме наверняка все еще спали. Вместо этого я поднял крышку мусорного бака и обнаружил свой вчерашний обед, вываленный прямо на пластиковый пакет так, что порядок, в котором он был разложен на тарелке, ничуть не нарушился: по кругу лежали поджаренная на гриле телячья отбивная, половина печеной картофелины белой мякотью вверх и кучка зеленого салата в масляной заправке. Могу себе представить выражение лица все еще сердитой после утренней перепалки Дианы, явившейся сюда, чтобы избавиться от еды, которую она, как дура, готовила для своего благоверного.