Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

А Альбина, которую он тщетно надеялся разыскать и которую безнадежно заклинал вернуться, затерялась в их громадном городе без следа. Он бросился с головой в рок-н-ролльное музицирование и предался неистовому фортепианному колочению в ДК энергетиков на Раушской, где репетировала и выступала полуподпольная команда во главе с Матвеевым «наставником» Аликом Раевским и где со слухом Матвея происходили порой упоительные и пугающие метаморфозы. Запершись в каморке звукотехника для того, чтобы дать отдохнуть ушам, он закидывал длинные свои ноги на спинку соседнего стула и бессмысленно пялился на какой-то замшелый плакат с прогрессивками на стене. От тоски он принимался сочинять грандиозный реквием по погибшей своей любви и видел великое это произведение настолько сразу, все, целиком, что разобрать его по косточкам и записать последовательно, при помощи значков линейной нотации было попросту невозможно. Неизвестно, была ли то именно «горечь потери» или просто не перестававшее томить его по ночам желание, которое имело образ лишь одной Альбины, ее лица, груди, тяжелых бедер… Или, может, им руководило чувство одиночества, которого он прежде не испытывал, не имея ни малейшего понятия о том, что это такое, до появления чертовой манекенщицы.

В голове его бурлил и клокотал бесконечный звуковой поток, неоднородный, самого различного внутреннего качества, состоящий из множества параллельно развивающихся линий, исключающий повторы одного и того же и идущий в самом различном стилистическом порядке. Там было и полубабье-полуангельское пение «Битлов», там была и «Королева красоты», но она вновь вытеснялась рок-н-ролльными ритмами, под которые хотелось все ломать и крушить; там были и чудовищно диссонирующие аккорды, беспощадно растущие и как будто вытесняющие Матвея из него самого, так что тело его становилось легким и пустым и он готов был в иные секунды поручиться, что видит себя откуда-то сверху, извне, со стороны. Там были и вагнеровские валькирии, но представленные не неистовыми взмывами духовых, а будто своими собственными пронзительно-нежными голосами. (Он не мог отнести их ни к контральто, ни к меццо-сопрано, ни вообще к какому-либо известному типу голоса, потому что они заключали в себе все возможности женских и детских голосов, вместе взятые.) Каким-то неимоверным усилием воли Матвею удавалось возвратиться в себя и привести весь этот ужасающий раздрызг в порядок. Все становилось вдруг настолько ясным, уравновешенным, заключенным в кристалл неразрушимой совершенной формы, что мороз еще ни разу не испытанного восторга пробегал по Матвеевой коже.

В бесконечности открывшегося ему звукового потока была такая неограниченная свобода, что эта музыка могла существовать и сохранять порядок безо всяких повторов и безо всякого «развития темы», так, как если бы она была устроена по законам, превосходящим скудное человеческое разумение.

Через минуту он уже спрашивал себя — что это было? Подобной музыки ему еще не доводилось ни слышать, ни играть, и эта музыка была как наваждение. И совершенно ясно было, что сам Матвей — такой еще, в сущности, неразумный, маленький, даже жалкий — своей собственной волей ну никак не мог сочинить подобную музыку, не способен был извлечь ее из себя — эта музыка попросту в нем не уместилась бы. Выходит, она возникла и пришла откуда-то извне. А Матвей лишь пропустил ее через себя — как провод пропускает электрический ток. На какую-то одну секунду Матвею показалось даже, что и он, и отец, и мать, и Альбина, и даже Раевский — все они существуют на свете не просто так, не сами по себе, не как белковые тела, а именно благодаря кому-то… А иначе откуда было взяться подобной музыке?.. Что-то с ним случилось, и это было непоправимо.

В белоснежных мохнатых халатах они шли к бассейну, наполненному водой из термальных источников, и, сбросив с себя бесформенный балахон, натянувшись струной, она вперед руками бросалась в воду. И входила практически без брызг — подобно профессиональным прыгунам, стоящим на конце пружинящей доски и сигающим с пятиметровой вышки. Постукивая мундштуком о крышку портсигара, он смотрел, как она без усилий оказывается в самом центре бассейна, одним стремительным рывком переворачивается на спину и замирает в блаженной неподвижности, открыв его взгляду чуть выпуклый мысок в межножье, блестящую ложбинку живота, торчащие сквозь ткань купальника соски и безмятежно запрокинутое лицо с закрытыми глазами. С усмешкой он припоминал нашумевший «водный» хэппенинг Нихауса, когда под водой размещались мощные динамики и слушателям предлагалось дрейфовать на спине, надолго останавливаясь в каком-нибудь участке бассейна. Издевательский выверт (предельная реализация) романтической метафоры — «погружение в музыку». Пародия на пребывание в сакральном пространстве, которое находится везде, напоминая бескрайний океан с бесчисленными мелодическими сгустками. Замерев, покоясь на одной из мелодических волн, ты можешь ощутить себя причастным к бескрайнему и бездонному мелосу вообще. Просто гулкая фальшивая октава, доходящая до слуха из-под воды. И более ничего. А вот Нина воды боялась и плавать не умела, учиться не хотела, хоть он и утягивал ее за собой со словами: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет…» Иногда удавалось ее раззадорить, и тогда, близоруко прищурясь и раскинув руки, она боязливо входила в воду и месила ее, заходя все глубже, пока курчавая пена не приливала до самой середины бедер. И тогда она делала довольно неуклюжую попытку опуститься в воде на четвереньки, а Камлаев в это время греб на берегу, шутовски показывая ей, как правильно делать движения, и она пыталась плыть, но тут же, в страхе захлебнуться, вскакивала на ноги. Волна толкала ее с силой в бок, вынуждая подаваться и чуть ли не сбивая с ног, и тогда она, так же меся тяжелую, тугую воду, возвращалась назад и, упав в изнеможеньи на песок, заявляла: «С меня хватит».

Он знал ее уже почти полгода перед тем, как осмелился позвонить и спросить с ходу:

«Поедешь со мною в Крым?..» — «Это что — приказ? — отвечала она со смехом. — Ты, я вижу, настолько привык к незамедлительному согласию, что давно уже разучился упрашивать».

Уже на следующий день они садились в поезд (самолетов не выносили ни он, ни она) в двухместное купе вагона «эконом-класса» — с трехдневным запасом Нининого шоколада и камлаевской «походной аптечкой», состоящей из запасов «Мартеля», — и получали постельное белье, которое «непременно будет сырым», как сказала Нина, и которое и в самом деле оказалось сыроватым — эконом экономом, класс классом, но эта влажность поездных простыней и наволочек и вправду, похоже, была явлением вневременным и совершенно неистребимым. «Приятно, что есть в этом мире что-то прочное и неизменное, — усмехался он, — что сохраняется за границами отдельно взятой человеческой жизни. Нас не станет, а кто-нибудь по-прежнему будет прижиматься щекой к такой же влажноватой подушке. Не знаю, как тебя, а меня этот факт обнадеживает и даже успокаивает как-то — тот факт, что какие-то вещи, мелочи, еще долгое время не умирают. Ты знаешь, в чем дерьмовость жизни в двадцатом веке и далее? В том, что предметно-вещественная среда всего за каких-нибудь пять-десять лет изменяется до неузнаваемости. Где они теперь, семидесятые, восьмидесятые? Где проигрыватели с корундовой иглой и перемотанной синей изолентой ручкой? Где „Артек“ и „Орленок“? Где ботинки на „манной каше“? Где стеклянные чернильницы весом с настоящую гранату, которыми так здорово было швыряться в чужие окна — при удачном броске можно было пробить двойную раму и оставить изнутри на стеклах черное или красное чернильное пятно? Ощущение такое, что живешь бесконечную вечность: твоя жизнь невыносимо, чудовищно расширяется, умещая в себя сразу дюжину различных эпох, и как раз из-за этой гипернасыщенности каждая отдельно взятая эпоха обесценивается. Теряется живая связь с вещами, не успеваешь полюбить, влюбиться в них и заранее видишь бессмысленность подобной влюбленности: все равно ведь обесценятся, превратятся в хлам, в антиквариат, заместятся новыми вещами, которые тоже просуществуют недолго. Дом утрачен и заменен бесконечными переездами из гостиницы в гостиницу. Ничего своего и постоянного — все арендованное и временное. Ну, вот я вырезал на дереве перочинным ножом „Матвей + Нина“, пронзил угловатое сердце любовной стрелой и пребываю в наивной, напрасной убежденности, что это безыскусно нацарапанное сердце и наши имена надолго врастут в древесную плоть, но проходит всего лишь полгода, и памятный дуб уже спилен под корень, старый парк уничтожен, и старый наш дом сровнен с землей, расчищена площадка под новое строительство, и в новые дома поселяются какие-то новые козлы, которых я не знаю и знать не хочу».