Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

После этого они не виделись две с половиной недели — она постоянно находила какие-то предлоги, ссылалась на чрезмерную свою занятость, лишь бы только не встречаться с Камлаевым. Она как будто решала, согласиться ли на тотальное переустройство в душе, впустить ли в нее фанатичных строителей любви, которые повернут реки вспять и ирригируют безводные, засушливые районы, имея при этом такое же расплывчатое представление о любви, как строители коммунизма — о светлом будущем. Возможно, она и хотела оставить все как есть; инстинктивно не принимала его, опасаясь неминуемых разрушений в том уравновешенном мире, который она столь кропотливо для себя выстраивала.

…Он вздрогнул от того, что в лицо ударили мелкие брызги: это Юлька, набрав в рот воды, подкралась к нему и фыркнула, как из пульверизатора. От неожиданности он чуть не опрокинул шезлонг и, вернувшись в устойчивое положение, прикрикнул на нее:

— Ты что, совсем охренела, милая?

Юлька, так и не поняв, что к чему — как же он не терпел вот это ее всегдашнее запаздывание! — с приставшей к губам глуповатой, упрямо-мстительной улыбкой продолжила тормошить и щекотать его, проводить по груди ноготками, пощипывать живот, похлопывать по ляжкам…

— Ну, пойдем, пойдем в бассейн! — гнусила она, и дурашливая ее улыбка становилась все натянутей и натужней, все держалась и держалась, все упорствовала в своем старании заразить курортным энтузиазмом, «солнечным настроением».

— Отвали! — рявкнул он.

— Ненавижу тебя! Скотина! Сволочь! Со мной нельзя так, слышишь? Я тебе не жучка — свистнул, и прибежала. Когда ты ему нужна — вот она, а когда не нужна, можно выбросить, да?

— Ты хотя бы на минуту можешь оставить меня в покое?

— Побыть одному, — закивала она, передразнивая его и всем видом своим выражая, что она узнает старую песню, многократно повторенную, донельзя заезженную. — Дать тебе подумать. Ты только и знаешь, что думаешь. Все думаешь, и думаешь, и думаешь. Обосраться можно — столько думать. Скажи еще, работаешь. Когда к тебе ни подойдешь, ты все время только думаешь и работаешь. Жрешь — и работаешь, в душе — работаешь, и даже когда трахаешься, тоже работаешь. Вот только ни хрена не видно, что ты там надумал и наработал. Ну, что ты так смотришь? Ну, ударь меня, ударь! Нет, ты у нас благородный. Если я не нужна тебе, так и скажи, но, пожалуйста, не говори, что ты думаешь и работаешь!

— Вот только не сейчас, ладно! — Стремительно вскочив, он затряс перед носом Юльки растопыренной пятерней. — Вечером поговорим, — крикнул, обратившись к ней спиной и удаляясь. — Вечером, вечером, вечером…

В холле его окликнул портье.

— Да, в чем дело?

— Похоже, вас разыскивает ваша супруга.

— Послушайте, а вы ничего не напутали? — очень быстро спросил он, как будто торопясь поскорее покончить с идиотизмом всех расспросов и уточнений.

— Госпожа назвалась Ниной Камлаевой и уверила, что разыскивает именно вас. Здесь не может быть никакой ошибки. Я предложил проводить ее в ваш номер, но она отказалась, сказав, что найдет вас у бассейна сама.

Да, он сам ей сказал: если хочешь, приезжай… в любой момент. Три дня назад позвонила, полюбопытствовала, как он здесь развлекается. Сказала, что всего в трех часах пути и очень даже может к нему приехать. «Приезжай», — отвечал он хладнокровно, в совершенной уверенности, что она не приедет: понимал, что обидел чересчур глубоко, слишком больно ударил, чтобы она так быстро все забыла и простила. Его спокойствие и нежелание извиняться, заглаживать вину, упрашивать должны были сказать ей обо всем — что Камлаев еще не избавился от музыкальной глухоты, от апатии и потому не готов с ней сейчас разговаривать. Она должна была его понять, она всегда его понимала. Во-вторых, ей станет ясно, что он ничего не скрывает и от нее не прячется. (Вообще-то он не мог в ней предположить чувства, хотя бы отдаленно похожего на ревность. Ревнивости Нина была пугающе, до неестественности лишена.)

Не видя ничего вокруг, он повернулся и зашагал назад. В дверях на него налетела Юлька, облаченная в длинный мохнатый халат.

— Что случилось, Камлайчик? — Завидев, какой гадливостью искривилось его лицо, она прижалась к нему, прилипла, вдавилась бедром в камлаевское межножье.

— Иди сейчас в номер, ладно? — попросил он, отрывая ее от себя.

— Да что такое случилось?

— Да иди ты в номер! — шикнул он, хватанув девчонку за плечо и разворачивая на сто восемьдесят градусов.

— Пока не скажешь, в чем дело, не пойду никуда!

Он стиснул Юлькино запястье и потащил ее, упиравшуюся, за собой. В какую мерзотину он завел себя? Не слишком ли просто, оскорбительно просто он, Камлаев, глядел на вот эту перевалочную случку впопыхах? Как отдыхающий в секс-туре — в Таиланде или в Праге… много хуже того — как пресыщенный, полубессильный старичок с насекомыми инстинктами вместо мозгов и вшивным моторчиком вместо сердца. Нет, если бы он воспылал, зажегся, в наркотическую зависимость от этой сладкой кошечки попал, тогда другое дело. Тогда Нине было бы больно, да, но не тошно, не так унизительно и гнусно, как сейчас. Но Камлаев видел в Юльке лишь паллиатив, и она для него оставалась лишь горячим, отзывчивым инструментом сексуальной терапии, исполнительным, живым тренажером, и только. Непритязательную Юльку — с ее прилежным язычком, суровым ластиком стирающим все страхи, всю боязнь оказаться бесплодным, несостоятельным, — он сделал прилежной сиделкой, «сестрой милосердия», возвращавшей ему «здоровую цельность». Утраченную простоту естественных реакций. И он, Камлаев, это считал приемлемым, нормальным — жить за спиной у Нины с женщиной, жить не просто на «животном», а на каком-то «медицинском», «сантехническом» уровне.

Нину он решил на время отставить в сторону. До тех пор, пока он не придет в себя. А в себя он приходить не торопился. Его устраивало принимать Юлькины ванны и держаться в стороне от той удушливой пустоты, в которой обитала последнее время Нина. «Последнее время… Последнее время…» — ты даже не знаешь, сколько длится уже это самое «последнее время».

Он искал ее у источника, в бассейне, в оранжерее, в кафе. Вдвойне тошно было от того, что она ни в чем не виновата… Нет, не так… Камлаев заранее знал, что Нина не войдет в его, камлаевское, положение, не набросится, не взорвется обвинениями, не закатит истерики. Она останется безупречной во всем. С ободранным нутром. Никому напоказ, разумеется, не вывернутым, мазохистски на обзор не выставляемым.

Он даже не знал сейчас, зачем ее ищет, зачем так торопится увидеть Нину первым. От чего он хотел бы ее удержать, куда не пустить, о чем предупредить? Для того ли он ее искал, чтобы, скривившись от гадливости к себе, подкрасться сзади и положить ей руки на плечи, заставить вздрогнуть от неожиданности, повернуть к себе лицом, притянуть, обнять… Не хотел же он, в самом деле, побыстрее настичь ее с осветившей лицо улыбкой, не хотел же прижаться к ее волосам бесчувственными от страха разоблачения губами, не хотел затрещать, замолоть без умолку: «Ну, здравствуй, ну, как ты? Хорошо добралась? Не сильно устала?» — а затем ухватить за руку и, убалтывая, тащить, увлекать, утягивать ее куда угодно, но подальше от номера, в котором Юлька лихорадочно пакует чемоданы.