Ирина Борисова - Хозяйка

Что касается отеля, в котором мы тогда жили, я помню только террасу, много цветов, безлимитное красное вино, и то, что про Канаду не вспоминали — было и так хорошо.

С тех пор мы ездили еще сколько-то раз с разными настроениями и душевными состояниями, каждый раз с трудом вырываясь на отдых и неизменно считая каждую поездку лишь паузой, чтобы потом с новыми силами осваивать предстоящий маршрут.

Но последняя поездка в город, куда любили ездить в юности, оказалась отличной от прочих: Гриша заболел, едва переступил порог гостиницы, и вместо запланированных сауны и ресторана я посетила аптеку, больницу, чтобы выписать не продающийся там без рецепта антибиотик, автовокзал, чтобы поменять билеты, в то время как Гриша лежал в номере с температурой и ждал меня.

И в этот раз все сконцентрировалось именно на отеле, на его выкрашенном в красный цвет коридоре, на стенах которого горели похожие на факелы светильники, по которому я бегала туда-сюда, путая направления, в поисках выхода в зеркальное фойе. Что касается номера с телевизором на прикрепленной к стене стойке, он стал для нас прибежищем в чуждом окружении: в нем было не до философских размышлений, в нем заваривали чай с медом, растворяли лекарства, мерили температуру, принимали решения, как дальше быть.

И унеся благополучно ноги из так и не увиденного города, вернувшись домой, где Гриша поправился, мы вдруг заметили неустроенность собственного быта и неожиданно решившись ее ликвидировать, взяли за прототип красный отель. Мы привесили на стойке бабушкин телевизор, чтобы смотреть его с кровати, поставили в угол тумбочку, а рядом торшер. Мы проделали все это, то ли потому что красный отель испугал нас возможностью внезапного прекращения полетов, то ли он поманил нас оседлостью, и мы поддались на соблазн.

Мы живем в вилке между ужасом и соблазном: ступишь налево — круто, ступишь направо — смерть. Наша структура спятила, зажила своей собственной жизнью, раздулась, заважничала, забыла о вспомогательном назначении и выпендривается перед самой собой. Мы остались без несущей конструкции, заполняем, как можем, бесформенное пространство.

Мы — это многокилометровая гусеница машин с тысячей пар огненных глаз, медленно волокущаяся вдоль пустынных тротуаров.

Мы — это перевернутая пирамида стариков над единственным поздним ребенком, недоумевающим, почему его жизнь является объектом устремлений такого множества советчиков.

Мы одновременно делаем десяток дел, думаем сразу о сотне вещей, жадничая, набираем еще и еще до кучи, словно хотим прожить параллельно тысячу жизней, бегая между ними, как ткачиха на фабрике бегает между станками.

В гонке за тем, чтобы достичь, мы поработили себя так, как никто другой: мы узнали съедающего нас изнутри тигра, привыкшего питаться человечиной.

Мы набили каменные коробки электронными ящиками и молимся на мелькающие на экранах разноцветные блестящие картинки.

Мы пьем пиво и катаем шары под металлическое щелканье, потому что нас не научили, что еще можно делать, чтобы было интересно.

Мы ступаем по мягкому пушистому ковру, но падаем на голый и твердый асфальт.

Мы носимся по миру, проглатывая километры, но нам не выбраться из собственной скорлупы.

Мы твердо стоим на ногах, ощущая под ними пропасть.

А когда наша кривая структура окончательно раздуется и лопнет, мы пробьемся сквозь ржавый металл и оплетем развалины густой и буйной листвой, потому что разучились создавать новые четкие формы.

Льет дождь за стенами старинной церкви, словоохотливая служительница показывает фрески, изображающие ад и рай, рай высоко на сводах, в виде небесного города с галереями, при тусклых лампах и сумерках за окном трудно его рассмотреть, а ад написан внизу, совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, в нем бурлят котлы на кострах, белые бестелесные фигуры волокут грешников, страшные твари их пожирают, людские достоинства и недостатки скрупулезно взвешиваются на весах, и неумолимо отслеживается, что перевесит. А на самой вершине купола — лик Иисуса с ужасными глазами, он смотрит с гневной угрозой, если долго стоять под его взглядом с задранной головой, подумаешь: ну, зачем ты нас пугаешь, Господи, разве мы заслужили?

Страшный суд еще впереди, а промежуточный уже состоялся: голос из прошлого, прозвучав в телефонной трубке, сообщил, что подошла круглая дата со дня окончания института, и что надо собраться, и вот я стою в ярко освещенном зале и смотрю, как входят из дверей, как на сцену, те, кого можно узнать, и кого — нельзя, первых, слава Богу, пока еще больше.

Сорок человек сидят за длинным столом, по очереди встают, говорят о себе, кто коротко, кто пространно, никто не хвастается, никто не жалуется, сообщают, какая у кого работа и дети. Бывший преподаватель, прежде казавшийся стариком, а теперь недалеко ушедший от нас, говорит, что наш выпуск — не то, что теперь, и какие мы замечательные, а нам-то казалось — балбесы. Слушали Битлз, ходили на вечера, гуляли, возвращались под утро домой, курили сигареты, пили сухое вино. А теперь — дяденьки и тетеньки, дедушки и бабушки — у многих внуки.

В перерывах рассыпаемся на группы и говорим. Выясняется, что былые ужимки у всех сохранились: дама, приехавшая из Канады, как и раньше, считает, что была всегда и во всем не права. Солидный господин, владелец фирмы, сохранил привычку к пространным речам с туманным значением. Третий, примериваясь к торту, пританцовывая, говорит, что работает в грязи мастером теплосетей, что его в его возрасте больше никуда не возьмут, и отрезав кусок с розочкой, беспечно его уминает.

И последняя партия выступающих, расчувствовавшись, говорит комплименты себе и другим, какие мы все растакие, как прошли через трудные времена и не стали бомжами, как все выплыли и не пропали. То ли потому что изрядно выпили, то ли потому, что хотим разгадать, а куда подевалась жизнь, взяться ли искать ее теперь, как бабушка ищет по сумке потерянный кошелек, или, плюнув на поиски, просто смириться с потерей.

И все смотрят друг на друга, гадая, кто же знает ответ, и самый успешный, завоевавший такое высокое кресло, тоже смотрит растерянно, видно, и он не знает.

И пора уходить, кто-то садится в машины, остальные идут к метро, хлещет дождь, а мы, щурясь, тянемся парами друг за другом между институтскими корпусами, будто сдали еще одну сессию, а будет ли следующая — неизвестно.

После встречи идут круги, дама из Канады ходит по бывшим подругам, говорит до двух ночи в каждых гостях, как она вечно не так поступала. Владелец фирмы, привычный к пространным речам, звонит забытым друзьям и говорит ни о чем, тратя чужое время. Бывший комсомольский работник, самый успешный из всех, стоит в церкви со свечкой, пытаясь скомпенсировать свой извилистый путь и будущие серпантины. А я, задрав голову, глядя в ужасные Божьи глаза, думаю, стоит ли гневаться на людей, если так быстро проходит их жизнь, надо ли наказывать мотыльков, слетевшихся к яркой лампе.