Никос Казандзакис - Грек Зорба

Я уловил его и не могу уснуть теперь.

- Заткнись, - крикнул Маврандони, направив на него мундштук своего наргиле. Юноша умолк. Один из стариков наклонился к Манолакасу:

- Гляди-ка, дядюшка твой разозлился, - сказал он тихо. - Если бы мог, он бы её изрубил на мелкие кусочки, несчастную! Сохрани её Господь!

- Эх! Папаша Андрули, - ответил Манолакас, - что я подумал, ты, похоже, тоже прилип к её юбке. Тебе не стыдно, церковный староста?

- Нисколько! Я только повторю: сохрани её Господь! Ты, наверное, не видел детей, родившихся в нашей деревне в последнее время? Они все красивы, как ангелы. А знаешь ли ты почему? Так вот, это всё благодаря ей, вдове! Она, можно сказать, любовница всей нашей деревни: ты гасишь свет и представляешь себе, что сжимаешь в объятиях не свою жену, а вдову. Потому-то, сам видишь, наша деревня плодит таких красивых детей.

Папаша Андрули помолчал с минуту, потом прошептал:

- Будь счастлив тот, кто её обнимает! Ах! Старина, если бы мне было двадцать лет, как Павли, сыну Маврандони!

- Сейчас мы его увидим, он уже должен вернуться! - сказал кто-то, посмеиваясь. Все обернулись в сторону двери. Дождь продолжал лить как из ведра. Между камней булькали струи воды; молнии из конца в конец полосовали небо. Зорба, у которого от появления вдовы перехватило дыхание, больше не мог выдержать и дал мне знак:

- Дождь кончился, хозяин, - сказал он. - Пойдём-ка отсюда.

В дверях показался совсем юный парнишка, босой, растрёпанный, с огромными блуждающими глазами. Именно таким изображают иконописцы святого Иоанна Крестителя с чрезмерно увеличенными от поста и молитв глазами.

- Привет, Мимито! - вскричал кто-то с громким смехом.

В каждой деревне есть свой дурачок, а если нету, то его сотворят, чтобы веселей проводить время. Таким был Мимито.

- Друзья, - заикаясь, воскликнул он тонким, как у женщины, голосом, - вдова Сурмелина потеряла свою овцу. Тот, кто найдёт её, получит награду - пять литров вина.

- Убирайся! - крикнул старый Маврандони. - Убирайся отсюда!

Мимито, охваченный ужасом, съёжился в углу около двери.

- Садись, Мимито, и выпей раки, чтоб согреться! - сказал дядюшка Анагности, сжалившись над ним. - Что станет с нашей деревней без собственного идиота?

В эту минуту на пороге появился молодой парень, болезненный на вид, с выцветшими синими глазами, он едва переводил дух, со слипшихся на лбу волос капала вода.

- Привет, Павли! - крикнул Манолакас. - Привет, братишка, входи!

Маврандони повернулся, посмотрел на сына и нахмурил брови.

- И это мой сын? Этот недоносок? На кого он похож, дьявол его побери? Мне иногда охота схватить его за шею, приподнять и шмякнуть о землю, как лягушонка!

Зорба сидел, будто на угольях. Вдова распалила его мысли, и он не мог больше находиться в четырёх стенах.

- Пойдём отсюда, хозяин, ну же, пошли, - шептал он мне беспрерывно, - сдохнуть здесь можно! Ему казалось, что тучи разошлись, и солнце вновь появилось на небе. Он повернулся к хозяину кофейни и спросил, делая вид, что это ему безразлично:

- Кто такая, эта вдова?

- Настоящая кобылица, - ответил Кондоманолио. Он прижал палец к губам и показал глазами на Маврандони, который снова уставился в пол.

- Кобылица, - повторил он, - и не будем больше о ней говорить, чтобы не накликать беды. Маврандони поднялся и обмотал гибкий мундштук вокруг наргиле.

- Извините меня, - сказал он, - я пойду домой. Пойдём со мной и ты, Павли!

Он увёл своего сына, и оба тотчас исчезли в струях дождя. Манолакас поднялся и пошёл за ними. Кондоманолио уселся в кресло Маврандони.

- Бедный Маврандони, он, наверное, помрёт с досады, - сказал он вполголоса, чтобы его не услышали за соседними столами. - Большое несчастье пришло к нему в дом. Вчера я собственными ушами слышал, как Павли ему сказал: «Если она не пойдёт за меня, я покончу с собой!» А эта шлюха не хочет его. Она его называет сопляком.

- Пойдём же, наконец, отсюда, - повторил Зорба снова; слушая разговоры о вдове, он всё больше распалялся.

Снаружи запели петухи, дождь понемногу стихал.

- Пойдём, - сказал я, поднимаясь. Мимито вскочил в своём углу и потихоньку вышел вслед за нами. На дороге блестели камни, двери, намокшие от дождя, стали совсем чёрными, вышли старушки с корзинками собирать улиток.

Мимито подошёл ко мне и тронул за руку.

- Дай мне сигарету, господин, - сказал он, - тебе тогда повезёт в любви. Я дал ему сигарету. Он взял её тёмной от загара рукой.

- Дай мне и прикурить!

Я дал ему огня; он глубоко затянулся, затем, выпустив дым через ноздри, полузакрыл глаза.

- Я сейчас счастлив, как паша! - прошептал он.

- Куда ты идешь?

- В сад к вдове. Она сказала, что накормит меня, если я всем объявлю о пропаже её овцы.

Мы шли быстро. Облака стали понемногу расходиться, показалось солнце. Вся деревня улыбалась, вымытая и свежая.

- Тебе нравится вдова, Мимито? - спросил Зорба, пуская слюнки.

Мимито закудахтал:

- Почему бы ей мне не нравиться? Разве я вышел не из той же сточной трубы, что и все люди?

- Из сточной трубы? - сказал я удивленно. - Что ты этим хочешь сказать, Мимито?

- Вот тебе раз, из живота женщины. Я был в ужасе. «Только Шекспир, - думал я, - смог бы найти для этих самых созидательных мгновений такое вульгарное выражение, чтобы нарисовать столь мрачную и отвратительную картину деторождения».

Я смотрел на Мимито. У него были огромные пустые слегка косые глаза.

- Как ты проводишь свои дни, Мимито?

- А как бы ты хотел, чтобы я их проводил? В общем, как паша! Утром я просыпаюсь, съедаю кусочек хлеба, а потом берусь за работу, я батрачу, где попало и на кого попало. Бегаю, когда меня кто попросит, вожу навоз, собираю его на дорогах, ловлю удочкой рыбу. Я живу у тётки, мамаши Ленио, плакальщицы. Наверное, вы её знаете, её все знают. Её даже фотографировали. Вечером я возвращаюсь домой, съедаю миску супа и выпиваю немного вина. Если нету вина, тогда пью воду, божью росу, всласть, пока мой живот не станет, как барабан. Ну а потом, доброй ночи!

- А ты не хочешь жениться, Мимито?

- Я? Я не сумасшедший! Что это ты такое говоришь, старина? Нужно мне вешать на шею все эти неприятности? Жене нужны туфли! Где мне их достать? Я вот хожу босиком.

- У тебя нет сапог?

- Почему нет? Тетушка Ленио сняла их с одного, он умер в прошлом году. Но я надеваю сапоги только на пасху, чтобы сходить в церковь и позабавиться, глядя на попов. Потом я их снимаю, вешаю на шею и возвращаюсь домой.

- Скажи, Мимито, что тебе нравится больше всего на свете?

- Перво-наперво, хлеб. Как же я его люблю! Горячий! Хрустящий, особенно, если это пшеничный! Потом вино. После люблю спать.

- А женщины?

- Фу! Поешь, выпей и иди спать, я тебе сказал! Всё остальное - одни неприятности!

- Ну, а вдова?