Дон Делилло - Падающий

Кейт ушел от жены, поселился под боком у башен — где удобнее, питался, где удобнее, а когда брал фильм в видеопрокате, примечал, сколько минут он длится. Ромси был холост, состоял в связи с замужней женщиной, недавней иммигранткой из Малайзии, — она торговала на Кэнэл-стрит футболками и открытками.

Ромси был склонен к навязчивым действиям. Сам признался. Он обо всем рассказывал другу, ничего не скрывал. Ромси вел счет машинам, припаркованным на улице, окнам здания в соседнем квартале. Считал шаги — сколько сделал от начальной до конечной точки. Запоминал все, что попадалось на глаза, накапливал информацию, почти непроизвольно.

Мог отбарабанить на память личные данные двух дюжин друзей и знакомых: адрес, телефон, день рождения. Мог сообщить девичью фамилию матери любого клиента, в чье личное дело несколько месяцев назад заглядывал.

Такая вот странность, малоприятная. В ней был какой-то неприкрытый надрыв. За игрой в покер или в хоккей Ромси и Кейт чувствовали друг друга, каждый интуитивно предугадывал стратегию другого, играли ли они за одну команду или были противниками. В Ромси было много заурядного: ширококостный, приземистый, нрав ровный. При его странностях эта заурядность обескураживала. Мужчина сорока одного года в костюме и галстуке — идет по набережным сквозь волны неистового зноя, высматривая женщин в босоножках с открытыми мысами.

Говоря без обиняков, его неодолимо тянуло пересчитывать все и вся, даже пальцы на нижних конечностях женщин. Ромси признался в этом сам. Кейт не стал подсмеиваться. Попытался внушить себе, что в привычке Ромси нет ничего особенного: чего только люди не выделывают, с ума сойти, что мы все выделываем в передышках, случающихся в нашей нормальной жизни — той жизни, которую окружающие считают для нас нормальной. Кейт все-таки засмеялся, но не сразу. Он понял: у навязчивой потребности Ромси нет сексуального подтекста. Важна именно процедура подсчета, даже если результат известен заранее. Пальцы на одной ноге, пальцы на другой. В сумме всегда десять.

Кейт был высокий, на пять или шесть дюймов выше друга. Он наблюдал, как у Ромси развивается облысение: с макушки, — казалось, оно прогрессировало от недели к неделе; наблюдал во время дневных прогулок, или когда Ромси, сгорбившись, сидел в своем кабинете, или держал сэндвич обеими руками и жевал, горбясь. Он всегда имел при себе бутылку воды. Запоминал цифры на номерных знаках, даже когда сам вел машину.

Встречается с женщиной с двумя детьми — вот ведь незадача. Живет она в долбаном Фар-Рокуэе.

Женщины на скамейках, на ступеньках, читающие или разгадывающие кроссворды, загорающие, запрокинув головы, или поедающие йогурт, орудуя голубыми ложечками, женщины в босоножках — не все, некоторые, — с выставленными на всеобщее обозрение пальцами.

Ромси, глядя себе под ноги, скользит по льду вслед за шайбой, налетает с размаху на дощатый борт: на пару часов, пока длится эта радостная схватка, его тело свободно от извращенных потребностей.

Кейт бежит на месте, на беговой дорожке в спортзале, в голове у него звучат голоса — в основном его собственный, даже когда он в наушниках слушает аудиокниги: научно-популярные или исторические.

В сумме всегда получалось десять. Сумма не обескураживала, не сбивала с толку. Десять — вот и прекрасно. Наверно, потому я этим и занимаюсь — чтобы вновь и вновь получать одинаковый результат, говорил Ромси. Должно же быть хоть что-то непреходящее, вечное.

Подруга Ромси добивалась, чтобы он вложил деньги в ее магазин, совладельцами которого были ее муж и еще два родича. Они задумали расширить ассортимент — торговать электроникой и кроссовками.

Пальцы ничего не значили, если не были обрамлены босоножками. Босоногие женщины на пляже были прекрасны не своими ступнями.

Он накапливал бонусные мили на кредитных картах и летал в города, которые выбирал по таблице расстояний, по их отдаленности от Нью-Йорка, — просто чтобы использовать мили. Это отвечало какому-то его внутреннему принципу — идее кредитного лимита на чувства.

Иногда попадались мужчины в сандалиях с открытыми мысами — на улицах, в парках, — но их пальцы Ромси не пересчитывал. Пожалуй, была важна не только процедура подсчета — женщины тоже кое-что значили. В этом Ромси признавался. Вообще признавался во всем.

В постоянстве его потребностей был какой-то мерзкий шарм. Кейту открывались темные стороны, странные ракурсы, неискоренимые изъяны, но одновременно пробуждалась симпатия, редкостный трепет встречи с родной душой.

Прогрессирующее облысение придавало Ромси кроткий и меланхоличный вид: этакий печальный мальчишка, который нехотя повзрослел.

Однажды они подрались — на льду, игроки одной команды, обознались в массовой схватке, — и Кейта это позабавило, но Ромси негодовал, обвинял Кейта, срываясь на визг, уверял: «Ты меня еще пару раз двинул, когда уже сообразил, кого колотишь». — «Ничего подобного», — сказал Кейт, но сам подумал, что все возможно: раз уж драка завязалась, что с собой поделаешь?

Они возвращались к башням, а вокруг роились люди, толпы двигались волнами, пересекались под прямым углом.

— Ну хорошо. А если пальцы в сумме не всегда дают десять? Представь: едешь в метро, сидишь, глядя в пол, сказал Кейт, и рассеянно скользишь взглядом по вагону, и замечаешь босоножки, и считаешь, и пересчитываешь еще раз, а пальцев девять, или одиннадцать.

Ромси унес этот вопрос с собой в свой кабинет в поднебесье и переключился на менее увлекательные темы — деньги и недвижимость, контракты и свидетельства о праве собственности.

На следующий день он сказал:

— Я предложу ей выйти за меня замуж.

А погодя добавил:

Потому что пойму, что исцелился, словно в Лурде, и могу больше не считать.

Кейт уставился на нее, сидя за столом напротив.

— Когда это случилось?

— С час назад.

— Эта ее собака… — сказал он.

— Знаю. Я точно ума лишилась.

— А что теперь? Увидишь ее в подъезде, и что?

— Извиняться не стану. И всё тут.

Он сидел и, глядя на нее, качал головой:

— Ты не расстраивайся, но, когда я только что поднимался по лестнице…

— Можешь не говорить.

— Музыка играла, — сказал он.

— Наверно, это значит, что победа за ней.

— Не громче и не тише.

— Победа за ней.

Он сказал:

— А может, она умерла. Валяется там у себя мертвая.

— Жива она или мертва, победа за ней.

— Эта ее собака…

— Знаю. Я совсем спятила. Слышала свой голос со стороны. Как чужой.

— Я эту зверюгу видел. Наш мальчик ее боится. Ни за что не признается, но боится.

— Что за порода?

— Ньюфаундленд.

— Не собака, а целый остров, — сказала она.

— Ты везучая.