Дон Делилло - Падающий

— Если мы в центре, то лишь потому, что вы нас туда поместили. Вот в чем ваша истинная проблема, — сказал он. — Несмотря на все, Америка остается Америкой, а Европа — Европой. Вы ходите на наши фильмы, читаете наши книги, слушаете нашу музыку, говорите на нашем языке. Разве вы можете выкинуть нас из головы? Вы нас постоянно видите и слышите. Спросите себя. Что придет после Америки?

Мартин заговорил тихо, почти лениво, сам с собой:

— Нынешней Америки я больше не знаю. Смотрю и не узнаю, — сказал он. — Была Америка, стало чистое поле.

Они остались, Мартин и она, единственные посетители в длинном зале ниже уровня земли, уровня мостовой, и еще долго говорили. Она рассказала ему о последних тяжелых месяцах жизни матери: лопнувшие сосуды, непослушные мышцы, заплетавшийся язык, пустые глаза. Он низко наклонился к столу, шумно дыша. Ей хотелось послушать его рассказы о Нине, и он начал рассказывать. Казалось, долгое время она знала мать только сидящей в кресле, только лежащей на кровати. А он вознес ее в мансарды художников, в византийские руины, в аудитории, где Нина читала лекции, — от Барселоны до Токио.

— Когда-то, в детстве, я воображала себя ею. Иногда я выходила на середину комнаты и заговаривала со стулом или диваном. Говорила очень умные вещи о художниках. Я знала, как правильно произносятся все имена, даже трудные, и знала их картины по книгам и по музеям.

— Ты часто оставалась одна.

— Я не могла понять, почему мои родители разошлись. Мама никогда не готовила. Папа, казалось, никогда ничего не ел. Чего же ссориться?

— По-моему, ты навсегда останешься дочерью. В главном и навечно — такова твоя сущность.

— А ты навечно кто?

— Я навечно любовник твоей матери. Издавна, задолго до нашей встречи. Навечно. На роду написано.

— Убедительно говоришь — я почти верю.

А еще ей хотелось верить: он неважно выглядит не потому, что болен или удручен какими-то крупными убытками. Конец долгого романа — их с Ниной романа — вот что его подкосило. Только это, и ничего более. Так она решила, и в ней пробудилось сочувствие.

— Некоторым везет. Они становятся теми, кем им полагалось стать, — сказал он. — У меня так не получалось, пока я не познакомился с твоей матерью. Однажды мы разговорились — и этот разговор больше не обрывался.

— Даже на финальном этапе.

— Даже когда мы уже не могли ничего сказать, не сшибаясь лоб в лоб, даже когда нам стало нечего друг дружке сказать. Разговор так и не оборвался.

— Я тебе верю.

— С первого дня.

— В Италии, — сказала она.

— Да. Верно.

— И второй день. У церкви, — сказала она. — Вы вдвоем. Вас кто-то сфотографировал.

Он вскинул голову и внимательно уставился на нее — казалось, гадал, что ей еще известно. А она и не думала рассказывать, что именно выяснила, и признаваться, что не пыталась выяснить больше. Не обложилась в библиотеке книгами о подпольных организациях того периода, не искала в Интернете следы некого Эрнста Хехингера. Мать ничего такого предпринимать не стала, и она — тоже.

— Пора на рейс.

— Что бы ты делал без своих перелетов?

— Всегда на какой-нибудь рейс да пора.

— Где бы ты поселился? — спросила она. — Если выбирать один город, то где?

Он прилетел на день, даже без чемодана. Свою нью-йоркскую квартиру он продал, свои дела здесь свел к минимуму.

— Пожалуй, я не готов задумываться об этом, — сказал он. — Живи я в одном городе, он стал бы для меня капканом.

В ресторане его знали: официант принес бренди за счет заведения. Они посидели еще немного, до сумерек. Она поняла, что больше никогда его не увидит.

Она с уважением отнеслась к его секрету, сдалась перед его тайной. Что бы он ни натворил, оно не выше нашего разумения: понятно, как на это реагировать. Она могла вообразить его жизнь: и теперешнюю, и тогдашнюю, почувствовать замедленный пульс прежней души. Может, он и террорист, но из наших, подумала она, и тут же поморщилась, устыдилась своей мысли: из наших, то есть из безбожников, из белых людей с Запада.

Он встал, вытащил из нагрудного кармана цветок. Понюхал и швырнул на стол, улыбнувшись ей. Они на миг соприкоснулись пальцами и вышли на улицу, и она поглядела ему вслед: он направился к перекрестку, к волне проезжающих мимо такси, уже поднимая руку.

Дилер дотронулся до зеленой кнопки, и из-под стола выехала свежая колода.

Несколько месяцев он совершенствовался в игре, почти не вылезал со Стрипа [26] {26} Стрип — бульвар в Лас-Вегасе, на котором сосредоточены крупнейшие отели и казино : сидел на кожаных кушетках в букмекерских, сутулился под навесами в покерных. Наконец-то начал зарабатывать: не бог весть сколько, но уже регулярно. А еще периодически ездил домой, дня на три-четыре: любовь, секс, отцовство, домашняя еда, — но иногда терялся, не зная, что сказать. Казалось, не существует языка, которым им можно объяснить, как проходят его дни и ночи.

Вскоре появлялась потребность вернуться — туда, назад. Когда его самолет снижался над пустыней, легко верилось, что этот город он знает с рождения. Все по привычному сценарию. Взять такси — и в казино, взять такси — и назад в отель. Ел он два раза в сутки, чаще попросту не требовалось. Зной давил на стекло и металл, создавал иллюзию, будто улицы мерцают. За столом он не пытался прочесть по лицам игроков мысли: какая разница, отчего они кашляют или делано зевают, или почесывают локти. Он изучал свои карты и улавливал тенденции. Только это — и женщина, которая моргает. Он помнил ее по нью-йоркскому казино: невидимка, вся — лишь беспокойный взгляд. Моргание не выдавало никаких тайн. Просто она такая: мать какого-нибудь взрослого мужчины, подкидывает фишки в банк, моргает оттого, что так устроила природа, наподобие светляка на лугу. Он пил крепкое спиртное понемногу, фактически почти не пил, разрешал себе пять часов сна, едва сознавая, что вводит ограничения и квоты. Ему и в голову не приходило закурить сигару, как водилось в прежние времена, за прежней игрой. Он скользил сквозь толпу в холлах отелей под расписанными вручную сводами — Сикстинскими капеллами — и оказывался под беспощадными светильниками какого-нибудь казино, не глядя на людей, никого, в сущности, не видя, зато всякий раз на борту самолета всматривался в лица по обе стороны прохода, пытаясь распознать одного или нескольких, опасных для всех.

Когда это случилось, он удивился, отчего не ожидал этого с самого начала. А случилось это в одном из казино высшего разряда: безлимитный турнир по холдему с высоким вступительным взносом, пятьсот игроков. На другом конце зала, над головами сидящих за тесно расставленными столиками, замаячил какой-то мужчина: привстал, чтобы размять шею и плечи, подстегнуть кровообращение. Его движения смахивали на ритуальные, не объяснялись естественной необходимостью. Он неспешно попрактиковался в дыхании диафрагмой, затем опустил сложенную ковшиком руку и, словно бы не следя за партией, даже боковым зрением не следя, вбросил в банк несколько фишек. Человек странно знакомый. Странно в том смысле, что за несколько лет можно разительно измениться внешне, безусловно оставаясь собой. Терри Чен, определенно; вот он снова усаживается, исчезает из поля зрения Кейта; безусловно, он, как же иначе, как же без него: субкультура покера, ревущие потоки денег, бесплатное проживание и острое соперничество — и без Терри Чена?