Дон Делилло - Падающий

Она во всем сомневается, такой уж у нее характер. Однажды прошлась пешком очень далеко, до Восточного Гарлема. Она скучала по своему кружку, по смеху, по обмену незначащей информацией, но отлично понимала: сейчас она не просто прогуливается, не идет на поклон к былым временам и старым местам. Подумала о том, какая сосредоточенная тишина воцарялась в комнате, когда кружковцы брали ручки и начинали писать, не замечая ни шума и гама со всех сторон, ни рэпперов за стеной: еще молоко на губах не обсохло, а уже над текстами работают, ни ремонтников этажом выше, орудующих дрелями и молотками. В Восточный Гарлем она пришла кое-что поискать — церковь, близ общественного центра, католическую. Если она ничего не путает, именно в эту церковь ходила Розэллен С. Она точно не знала, но предполагала: церковь та самая, говорила себе: пусть будет так, убеждала себя: так и есть. Она скучала по лицам. Твое лицо — это твоя жизнь, говорила Нина. Она скучала по признаниям без утайки, по голосам, которые начинали искажаться и гаснуть, по жизням, истончающимся до шепота.

Морфология у нее нормальная. Морфология — упоительное слово. Но что там, внутри формы и структуры? Ее душа и разум, душа и разум любого вечно грезят о чем-то недостижимом. Значит, там, где материя и энергия кончаются, что-то есть? Загадочная сила, которой мы обязаны всей нашей жизнью, бурным существованием, исток которого — в сознании, а сознание — неуловимые мгновения ока, расширяющие плоскость бытия вовне, за пределы логики и интуиции.

Ей хотелось обойтись без веры. На нынешнем геополитическом жаргоне она — неверная. Она вспомнила, как раскраснелось и разгорячилось лицо ее отца, лицо Джека, — после дня на солнцепеке словно лучилось электрическими разрядами. Оглянитесь вокруг: там вдали, там, над головой, — океан, небеса, вечер; вот о чем она размышляла за кофе с хлебцами, о том, что Джек верил: Бог вдохнул абсолютное бытие в пространство и время, зажег звезды. Джек был архитектором, художником, печальным человеком, думала она, печалился почти всю жизнь, томясь по чему-то неосязаемому и бескрайнему, по единственному утешению, в котором растворились бы его пустяшные неудачи.

Постой, это же вздор. Ночной небосвод, боговдохновленные звезды? Звезда светит сама собой. Солнце — это звезда. Вспомнился Джастин: как он позавчера вечером распевал домашние задания. Значит, скучал в одиночестве, сидя в своей комнате, вот и выдумывал монотонные песни о сложении и вычитании, о президентах и вице-президентах.

Другие читали Коран, а она ходила в церковь. Брала такси и ехала в Верхний Манхэттен, два-три раза в неделю, в будни, и сидела в почти пустой церкви, церкви Розэллен. Подражала другим, когда те вставали или преклоняли колени, и смотрела, как священник служит мессу. Хлеб и вино, плоть и кровь. Она не верила — в пресуществление не верила, но во что-то все-таки верила, немного опасаясь, что вера ею завладеет.

Она бегала вдоль реки, спозаранок, пока мальчик спит. Подумывала потренироваться и пробежать марафон, не в этом году, в будущем: дисциплина и нагрузки, бег на длинные дистанции как духовное упражнение.

Она думала: Кейт у себя в номере с девушкой по вызову. Или звонит в автоматическую справочную банка, и это заменяет ему секс по телефону.

После мессы пыталась поймать такси. В этом квартале такси попадаются редко, а автобус тащится как черепаха, но ездить на метро она пока не готова.

«Эта Книга — и нет сомнения в ней».

С сомнениями ничего не поделаешь, но сидеть в церкви ей нравилось. Она приезжала заранее, до начала мессы, чтобы немного побыть одной, ощутить покой, означающий, что ты отдалилась от бесконечных аккордов бодрствующего сознания. Она чувствовала не присутствие божества, а просто других людей. Другие нас сближают. Церковь сближает. Что она здесь ощущает? Присутствие умерших, своих и не только, незнакомых тоже. В церквях она их всегда чувствует: и в громадных помпезных соборах Европы, и в бедной маленькой приходской церкви вроде этой. Она чувствовала: вот они, умершие, в толще стен, накопившиеся за десятки лет, за века. Это чувство вовсе не обжигало холодом уныния. Наоборот, успокаивало. Присутствие умерших любимых людей и всех безликих других, заполонивших тысячу церквей. Они позволяли чувствовать себя непринужденно, в дружеском кругу — те, что когда-то были людьми, а теперь упокоились в склепах и криптах или в земле погостов. Она сидела и ждала. Вскоре кто-нибудь появлялся, проходил мимо нее в неф. Она всегда приходила первой, всегда садилась где-нибудь сзади, вдыхая умерших вместе с ладаном и свечным воском.

Подумала о Кейте, и он позвонил. Сказал, что сможет на несколько дней выбраться домой, примерно через недельку, и она сказала: хорошо, ладно.

Она замечала: в корни ее волос начинает просачиваться седина. Не собиралась пачкать ее краской, скрывать. Бог, думала она. Что значит — произносить это слово? Может быть, с Богом рождаешься? Если никогда не слышал этого слова и не видел обрядов, чувствуешь ли живой дух внутри себя, в энцефалограмме или биении сердца?

Под конец у ее матери отросла грива седых волос, изломанное инсультами тело постепенно приходило в негодность, в глазах алела кровь. Мать несло течением к бестелесному существованию. Она уже была женщиной-призраком, еле могла издать звук, похожий на слово. Лежала в постели, иссохшая, и все, что от нее осталось, было заключено в раму длинных прямых волос, переливающихся изморозью на солнце, неземных, красивых.

Она сидела в пустой церкви, ожидая, пока придет беременная или, может быть, старик, который ей всегда кивает. Одна женщина, за ней — вторая, или, может быть, одна из женщин, а за ней — старик. Они выработали свой график, эти трое, а затем приходили другие и начиналась месса.

Но ведь мир сам собой приводит тебя к Богу, разве не так? Красота, скорбь, ужас, бесплодная пустыня, кантаты Баха. Другие нас сближают, церковь сближает, церковные витражи, стекло, окрашенное пигментами, сплавленные со стеклом оксиды металлов, Бог в глине и камне… а вдруг она лишь сама себе зубы заговаривает, чтобы скоротать время?

Если она никуда не спешила, то шла домой из церкви пешком, если торопилась — пыталась поймать такси, пыталась завести разговор с таксистом, который дорабатывал двенадцатый час без перерыва и хотел лишь одного — дожить до конца смены.

В метро она до сих пор не совалась, до сих пор обращала внимание на бетонные заграждения вокруг вокзалов и других возможных мишеней.

Рано утром она бегала, потом возвращалась домой, раздевалась догола и принимала душ. Бог может проглотить ее. Бог растворит ее в себе, а она даже не воспротивится: слишком мала и кротка. Потому-то она сопротивлялась заранее. Потому что — вы только задумайтесь. Потому что, если поверишь в такое, в «Бог есть», разве увернешься, разве выдержишь мощь этого «есть, был и будет вовеки»?