Нагиб Махфуз - Любовь под дождем

— Мой господин, я мечтаю породниться с вами по закону аллаха и пророка его.

Молчание. Между нами стынет в чашках нетронутый кофе.

— Я журналист, — продолжаю я, — у меня есть капитал. Я сын шейха, служившего в мечети Абу аль-Аббаса.

— Да будет над ним милость аллаха! Он был достойный человек, правоверный мусульманин.

И, перебирая четки, он медленно роняет слова:

— Сын мой, ты ведь из нашей среды, в свое время даже учился в «Аль-Азхаре».

— Я уже давно забыл об этом.

— Затем тебя изгнали из «Аль-Азхара», не так ли?

— Господин мой, это давняя история. Мало ли за что могут выгнать студента. Например, однажды вечером принял участие в каком-нибудь музыкальном ансамбле или задал какой-то невинный вопрос.

— Умные люди предъявили ему ужасное обвинение, — с негодованием возражает он.

— Господин мой, кто, кроме бога, может предъявить человеку обвинение в ереси, не зная, что у него на сердце?

— Тот, кто следует указаниям аллаха.

Проклятие! Кто может претендовать на то, что постиг истинную сущность веры? Когда мы пытаемся познать свое место в этом большом доме, называемом миром, у нас кружится голова.

Я прожил долгую жизнь, богатую событиями, наполненную беседами и размышлениями. Не раз думал описать ее на бумаге, как сделал мой старый друг Ахмад Шафик-паша, однако это намерение так и не осуществилось: не до него было в суете будней и забот. Сегодня, когда ослабела рука, померкла память, иссякли силы, при мысли о прежних намерениях возникает лишь боль и тоска.

Пусть останутся со мной все эти воспоминания об «Аль-Азхаре», о дружбе с шейхом Али Махмудом, Закарией Ахмадом и Сейидом Дервишем, о партии аль-Умма со всем тем, что притягивало меня к ней, и с тем, что отталкивало, о партии «Ватан» с ее энтузиазмом и глупостью, о партии «Вафд» с ее революцией, бесконечными партийными разногласиями, которые заставили меня занять нейтральную позицию, о братьях-мусульманах, которых я не любил, о коммунистах, которых не понимал. Ушли в прошлое мои любовные похождения и фланирование по улице Мухаммеда Али, мои мечты о счастливом брачном союзе. Я бывал у Асьюниса, Пасторидиса и Антониадиса, проводил время в «Надсоре» и «Сесили», где обычно собирались наши и иностранные политические деятели. Там всегда можно было получить любую информацию, узнать самые свежие новости… Да, мои воспоминания…

У меня есть две просьбы к аллаху. Первая — даровать мне разрешение проблемы веры. И вторая — не поражать меня болезнью, которая лишила бы меня подвижности. Ведь у меня нет никого, кто мог бы помочь.

Как прекрасен этот портрет! Изображенная на нем женщина — воплощение цветущей молодости. Положив ладони на спинку стула, она опирается коленом правой ноги о сиденье. Голова повернута в сторону объектива. Декольте ее свободного строгого платья открывает высокую шею и верхнюю часть мраморной груди.

Марианна, в черном пальто и синем шарфе, сидела в холле, ожидая назначенного часа, чтобы пойти на прием к врачу.

— Ты сказала, что революция лишила тебя капитала? — спросил я.

Она подняла подведенные брови.

— Разве ты не слышал о падении акций?

Очевидно, прочитав в моих глазах невысказанный вопрос, она продолжала:

— Я потеряла все, что заработала в годы второй мировой войны. Поверь мне, я приобрела капитал только благодаря своей смелости: я осталась в Александрии, тогда как большинство жителей бежали в Каир и в соседние деревни, опасаясь налетов немцев. Я покрасила окна в синий цвет и повесила шторы. Танцы мы устраивали при свечах. В то время никто не мог превзойти королевских офицеров в щедрости и великодушии.

Когда Марианна ушла к врачу, я долго стоял перед портретом ее первого мужа. Кто убил тебя и каким оружием? А скольких людей нашего поколения убил ты, прежде чем убили тебя?

В холле звучала европейская музыка. Это единственное, что отравляло мне жизнь в пансионате. Марианна, придя от врача, приняла ванну и теперь сидела у приемника, завернувшись в белый бурнус. Свои крашеные волосы она уложила копной, воткнув в них множество белых металлических шпилек. Увидев меня, она приглушила звук, приготовившись к длительной беседе.

— Господин Амер, — начала она, — у тебя, конечно, имеется капитал?

— А что, ты намереваешься что-нибудь предпринять? — осторожно осведомился я.

— Нет, но в твоем возрасте, да и в моем, чаще, чем когда-либо, могут угрожать бедность и болезни…

— Я жил честно и надеюсь достойно умереть, — все еще с осторожностью ответил я.

— Я не помню, чтобы ты был расточительным…

— Ты наблюдательна, — рассмеялся я, — надеюсь, мои капиталы проживут дольше, чем я…

Марианна махнула пренебрежительно рукой и сказала:

— В этот раз врач очень ободрил меня. Он сказал, чтобы я не беспокоилась.

— Прекрасно, когда не надо беспокоиться.

— Мы должны хорошенько повеселиться в новогодний вечер.

— Да, конечно, насколько это позволят наши сердца.

— О, эти новогодние вечера… — мечтательно проговорила она, покачивая головой.

Взволнованный далекими воспоминаниями, я воскликнул:

— Знатные господа ухаживали за тобой!

— А я любила только один раз, — сказала она, указывая на портрет капитана. — Его убил какой-то студент, вроде тех, которые живут у меня теперь! Да, это был пансионат для господ! — продолжала она горделиво. — У меня были повар с поваренком, официанты, прачка и слуги. А теперь осталась только приходящая прачка!

— Много больших людей завидуют сегодня твоему положению.

— Разве это справедливо, господин Амер?!

— Во всяком случае, естественно, мадам.

Она рассмеялась.

Я сидел, утонув в большом кресле, положив ноги на подушку, и читал в Коране суру «Ар-Рахман», любимую мной со времен «Аль-Азхара». За окном хлестал дождь, и струи его звенели по ступеням железной лестницы. Все было спокойно, но вдруг в глубине дома послышались голоса. Я поднял голову от книги и прислушался. Я различил голос Марианны, горячо приветствующей кого-то. Таким тоном она могла обращаться только к хорошему другу. Звучал смех. Отчетливо слышны были грубые интонации хриплого мужского голоса. Кто бы это мог прийти? Гость или новый постоялец? Время едва перевалило за полдень, но дождь лил не переставая, и от тяжелых туч в комнате было темно, как ночью. Я нажал выключатель настольной лампы, когда блеском обнаженного клинка сверкнула молния и загремел гром.

Он был невысок, коренаст, с толстыми, румяными, как яблоки, щеками, голубоглазый, на вид очень аристократичный, несмотря на смуглую кожу.

Марианна познакомила нас вечером, когда мы сидели в холле.

— Талаба-бек Марзук, бывший заместитель министра вакуфов, — сказала она. — Он из знатной аристократической семьи.