Эмилио Кальдерон - Карта Творца

— Вы слышали? Вы слышали, сеньор Оларра? Он угрожает побить меня, — произнес сеньор Фабрегас, надеясь на сочувствие.

— Хватит, успокойтесь. Ты, Хосе Мария, отпусти сеньора Фабрегаса, а вы, сударь, не поднимайте руку на дочь. Давайте не будем ссориться.

Когда сеньору Фабрегасу удалось от меня освободиться, он набросился на меня с яростными упреками:

— Это ты виноват, мальчишка, ты вбил в голову моей дочери большевистские идеи. И все только потому, что тебе невыносимо видеть, как она встречается с принцем. Думаешь, я не замечаю, что у тебя слюнки текут, когда ты на нее смотришь? Я подам на тебя донос в посольство, заявлю, что ты коммунист. Я добьюсь, чтобы тебя депортировали в Испанию и расстреляли.

— Во всем виноват ты один, папа, — вступилась за меня Монтсе.

— Я? Ты, может, считаешь, что мы оказались здесь по моей вине? В нашем положении виноваты большевики, такие как твой друг.

— В том, что нам пришлось бежать из Барселоны, виноват Франко. Это он с оружием в руках пошел на Республику. И если сейчас ты хочешь меня ударить, — в этом тоже виноват Франко. Так что если ты намерен донести на Хосе Марию как на коммуниста, тебе придется донести и на меня.

От нового выпада Монтсе все присутствующие мгновенно разинули рты. Но я был уверен, что сеньор Фабрегас вскоре оправится и перейдет в наступление, еще более неистовое, чем прежде, и поэтому предложил Монтсе:

— Нам лучше уйти отсюда.

— Да, ступайте и хорошенько подумайте о том, что тут произошло. А тебя, Хосе Мария, я хочу по возвращении видеть в своем кабинете, — отреагировал Оларра.

Донья Монтсеррат изобразила обморок, благодаря чему нам удалось сбежать, и сеньор Фабрегас не пустился нас преследовать. Когда мы оказались на площади перед Сан-Пьетро-ин-Монторио, Монтсе сказала:

— Ты вел себя как настоящий рыцарь.

В Монтсе пробудилось чувство собственного достоинства — этот дар среди прочих люди обретают с возрастом. Еще я понял, что отныне она больше никогда и никому не позволит командовать ею, осознав, что каждый человек прежде всего имеет обязательства перед самим собой и должен отстаивать принципы, в которые верит, пусть даже инстинктивно и необдуманно.

— Итак, мое пребывание в академии подошло к концу, — резюмировал я.

— Мне жаль, что ты из-за меня попал в такой переплет.

— Это был вопрос времени.

— Что ты теперь будешь делать?

— У меня еще остались деньги после продажи квартиры, доставшейся мне от родителей, так что я сниму себе какое-нибудь жилье и найду работу.

— У меня есть для тебя одно предложение: мы попросим помощи у Юнио.

Хотя в первое мгновение ее слова прозвучали для меня словно гром среди ясного неба, потом по спокойному, ровному тону ее голоса я понял, что единственное, к чему она стремится, — найти выход из положения.

— Ты готова так поступить, зная, что на его руках — кровь?

— Я начинаю думать, что в наше время у всех на руках кровь. Ты ведь слышал, что думают мои родители и секретарь Оларра насчет евреев, и боюсь, они в этом не одиноки. Кроме того, война, наверное, скоро кончится, я вернусь в Барселону. А кто-нибудь должен поддерживать отношения с Юнио, чтобы сообщать Смиту полученные от него сведения.

Монтсе была права. Хоть я и старался не думать о ее отъезде, однажды она вернется в Барселону.

Мне вдруг захотелось, чтобы война никогда не кончалась. А когда мы пошли по направлению к Трастевере и здание академии скрылось за изгибом дороги, я на мгновение захотел, чтобы оно больше никогда не появлялось и даже исчезло бы, а следовательно, у нас обоих отпала бы необходимость возвращаться. И тогда, словно прочитав мои мысли, Монтсе взяла меня за руку и сказала:

— Мне часто кажется, что академия — как тюрьма, но если бы я в ней не побывала, то никогда бы не встретила тебя.

Мой последний разговор с секретарем Оларрой стал самым искренним из всех. Он сидел в кресле в своем кабинете, спиной к свету, а рядом с ним стоял граммофон, изрыгавший на полной громкости военный марш. Вероятно, волны этой адской музыки наполняли его жизненной силой, питали его душу. Оларра дождался, пока умолкнут последние звуки, а потом спросил:

— Ты успокоился, Хосе Мария?

— Думаю, да.

— Садись, пожалуйста.

Я выполнил его распоряжение, гадая, что будет дальше.

— То, что произошло сегодня, — весьма неприятное событие, особенно учитывая, что сеньор Фабрегас по-прежнему угрожает написать на тебя донос, — сообщил Оларра. — Разумеется, я сказал ему, что существует другое решение.

Я начинал чувствовать себя преступником, которому предлагают покончить жизнь самоубийством, чтобы избежать позорной казни, и, опередив секретаря, заявил:

— Не беспокойтесь, я уйду сегодня же.

— Полагаю, это наилучший выход, — согласился он. — Но прежде чем ты уйдешь, мне бы хотелось поговорить с тобой: такая необходимость назрела уже давно. Буду откровенен: ты никогда не нравился мне, Хосе Мария. Знаешь почему? Потому что ты всегда вел себя как человек безучастный. А в наше время нерешительность, полутона — самые неподобающие качества. Это обстоятельство так сильно беспокоило меня, что однажды я даже не поленился и расспросил твоих товарищей — да-да, Эрваду, Муньоса Мольеду, Переса Комендадора и прочих, — что они думают о тебе. Знаешь, как они мне ответили? Они сказали, будто ты — существо холодное, всегда держишься на расстоянии, без увлечений, без привязанностей, без страстей и, что хуже всего, тебя совершенно ничего не беспокоит. А может ли человек ни о чем не беспокоиться, когда его страна истекает кровью в междуусобной войне? Нет. Поэтому я еще больше заинтересовался тобой. Я попросил твоих товарищей прозондировать твои политические убеждения и попытаться выведать у тебя, за кого ты голосовал на последних выборах. Тут они тоже оказались единодушны. «Он абстенционист», — сказали они мне, после чего я стал всерьез тревожиться. На протяжении нескольких месяцев я внимательно прислушивался к твоим словам, наблюдал за твоими жестами, караулил твои шаги — и в результате пришел к тому же выводу, что и твои товарищи: что ты — абстенционист. И тогда у меня возник вопрос — я до сих пор не нашел на него ответа: являешься ли ты активным абстенционистом, то есть мятежником, или же это абстенционизм пассивный, обусловленный твоим безразличием. Тебе следует знать, что вне зависимости от того, к какой из этих групп ты принадлежишь, абстенционист — существо пустое, ненадежное и, как следствие, недостойное.

— Быть может, так оно и было, но я изменился, — сказал я.

— Ты имеешь в виду утреннее происшествие?

— Я имею в виду, что такие люди, как вы, превращают в героев трусов, подобных мне.