Эдуард Лимонов - Дети гламурного рая

После твоей смерти те журналисты, которые твои друзья, писали в некрологах, что якобы я был твоим пятым мужем. Ложь, конечно, я был твоим третьим мужем, тебе было двадцать четыре года, какие там пять мужей. Ты прожила со мной — мы прожили вместе — тринадцать лет, и, конечно, я был для тебя основным событием твоей жизни.

Третья сцена. Сумерки, весна. В двухстах метрах от нашей мансарды я иду домой мимо старинного здания музея Пикассо. Я в старомодном плаще, в костюме, при галстуке. Улочки узкие. Вдруг навстречу выходит, напевая, гордая, высокая, в изумрудной кофте и зеленом берете — Наташа. Она не видит меня, вид у нее счастливый, но и абсолютно безумный. Как будто в сцене из экзистенциального фильма. Она отправляется на работу: петь в ночной клуб «Распутин». Я не стал ее окликать.

Она выводила меня из себя и провоцировала. Мы расставались дважды, чтобы потом соединиться. В 1988 году я второй раз уехал от нее, но вернулся через неделю, не в силах жить без этой ужасной женщины. Мы дрались, как страшные враги, и в одной такой драке она выкусила мне кусок мяса с левой руки, а я сломал об нее палец левой ноги, избивая ее. Все очень серьезно, а дрались мы голые.

Четвертая сцена. В 1992 году, 30 марта, меня разбудил телефонный звонок. Звонили из старейшего парижского госпиталя Hotel de Dieu («Госпиталь Бога») — он расположен рядом с собором Нотр-Дам де Пари.

— Мсье? Ваша жена у нас.

Я поехал. Она лежала на передвижной кровати в средневековом подземелье. Кровавые волосы. Капельницы. Израненное лицо. В области виска зияла рана, обнажая пульсирующую аорту. «Love me forever!» Тогда писали в газетах, что ее изуродовал маньяк. Теперь можно сказать, что ее атаковал ее любовник — цыган, блестящий гитарист. Дело в том, что она отказалась уходить от меня.

Мрачная, высокая женщина имела изнанку. В те дни, когда она не принимала себя всерьез, она была отличной смешной наивной девочкой, готовой идти со мной на любой край света.

Пусть эпитафией ей будет мое простое стихотворение, я его еще нигде не печатал и никому не читал:

Трагическая Наташа ушла из жизни на второй день после того, как в Саратове прокурор Вербин запросил мне 14 лет строгого режима. А в воровской песне поется: «Не пожелаю и врагу пятнадцать строгого режима…»

У меня есть цветная фотография Наташи в гробу. На вокзале в Москве, когда я освободился из колонии, на Павелецком вокзале ее сунул мне в руки неизвестный и убежал. Она лежит величественно, как фараон, моя прекрасная Наташа.

Я был boy-friend Джули Карпентер, тогда ей было двадцать два года, а Мэрианн Флинт, рыжая ирландка, белокожая, худая и тощая, как щепка, была подругой Марка. Марк барабанил для Ричарда Хэлла. Джули относилась к Марку скептически: говорила, что он отбарабанил себе мозги и что он dummy, ну, чучело. На самом деле Марк оказался, когда нас познакомили, простым и дружелюбным парнем. Мы все собирались в миллионерском доме Питера Спрета, где Джули служила экономкой. Марк пил пиво и без конца зажигал джоинты. От дорогого французского вина он отказался. «Нет, пиво. Я простой american boy». Он пригласил нас на концерт Хэлла. Был 1977 год, и помню, концерт происходил в какой-то дыре на Нижнем Ист-Сайде, но не в СиБиДжиБи. Тогда второй год свирепствовал панк. Ричард Хэлл уже был автором виниловой пластинки «The blank generation» («Пустое поколение»). Он мне ее и подарил после концерта. Помню его всклокоченные, сделанные феном волосы, Хэлл казался мальчишкой из хорошей семьи, сбившимся с пути. Известны были его буйные поступки, например он выбросил из окна телевизор. Летящие телевизоры сразу соединили Хэлла с персонажем моей московской юности Лёнькой Губановым — поэтом-смогистом, и Хэлл сделался мне понятен. Ленька выбросил несколько телевизоров уже к 1966 году. Не своих.

Джули и Мэрианн были неразрывны. Общались и мы с Марком. Как-то он пришел и, сидя в саду миллионера, сказал, что ушел к Ramones. Те сделали ему предложение, они лишились ударника. И Марк стал работать с Johnny, Joey, Dee Dee, a Марк стал называться Marky. Мы смеялись над этим Марки: я, Джули и Мэрианн. Но Марк был неколебим, утверждал, что у Ramones собственный неповторимый стиль, потому Марки так Марки.

Мэрианн и Марк сняли комнату в небоскребе на Wall Street. Когда они пригласили меня в гости, я с любопытством отправился к ним — у меня еще не было знакомых, живущих в небоскребе на Wall Street. Небоскреб оказался грязным, в нем размещались подозрительные мелкие конторы, тогда как по общему разумению и здравому смыслу должны были помещаться классические и бесстрастные акулы капитализма. В большой комнате находилась антресоль, где спали Марк и Мэрианн, а также стояла у стены допотопная ванна на ножках. Сейчас в квартире, где я живу, в Москве, у меня стоит точно такая же посреди кухни, на львиных лапах, и я с удовольствием вспоминаю и Мэрианн, и Марка.

Между ними чувствовалось трение. Сама скептическая и консервативная, Мэрианн ориентировалась на насмешливую Джули, а та высмеивала и Марка и Ramones, их образ жизни, стиль и привычки. А они, надо сказать, сидели, смотрели видео, курили марихуану и пили пиво. И толстели. И лысели. Хохоча, Джули как-то призналась мне, что перед концертом Марку подымают, закрепляют, сушат лаком волосы. Поскольку у него плешь. Я, со своей стороны, не мог понять, почему нельзя Марку срезать дохлые волосы. «Нельзя, — сказала мне Джули, — они же идолы тинэйджеров, волосатость — их отличительный признак».

Я пошел на концерт Ramones на нью-йоркском пирсе. Собственно, это был не только их концерт, но весь нью-йоркский музыкальный бомонд собрался туда: B-52's, Plasmatics, Ричард Хэлл, Патти Смит, Блонди, сам Элвис Костелло прибыл из Лондона. Была жуткая толкотня и жуткий шум. Публика любила Ramones, когда они вышли, их приветствовали диким ревом радости. Ну, они и начали изгаляться там. Ди-Ди, похожий на ножницы, обхватил стойку микрофона, было впечатление, что он мастурбирует о стойку.