Павел Вадимов - Лупетта

Не понимаю. Как они могут быть такими. У Гиппократа об этом ни слова.

После свидания я вернулся в пустую квартиру друга. Голова была пуста, как измазанный кровью шприц, брошенный на лестничной клетке. Очень хотелось последнего в жизни удовольствия, но моя верная подруга наотрез отказалась от выполнения своих прямых обязанностей. Чертова трубка всхлипывала, ругалась, фырчала, не давая себя раскурить. Я запорол дюжину ершиков, но так и не совладал со строптивицей. Можно было подумать, что вместо табака ее набили высохшей коровьей лепешкой, от которой кроме дыма и вони ничего не дождешься. Мне потребовалось собрать все свое самообладание, чтобы не поддаться искушению выбросить упрямую корягу в окно. А ведь ты это заслужила, разве не так? Друзей в беде не предают, понятно тебе, вересковая скотина!

Больше заняться было нечем. Без интереса пролистав несколько книжек, я наполнил ванну горячей водой и просидел в ней несколько часов, старательно считая капли, падающие из плохо закрученного крана. На шестой сотне вода остыла, плечи покрылись гусиной кожей, и я с облегчением почувствовал долгожданную боль. Она змеиной гарротой затянулась на шее, перехватив дыхание и вывернув меня наизнанку. Придя в себя и подтерев влажной тряпкой разноцветные брызги на полу, я кое-как добрался до тахты, укрылся шерстяным одеялом до носа и затрясся от холода, изо всех сил стараясь слиться с полосками света, которые чертили на потолке фары проезжающих под окнами машин. Я вспомнил, как, пытаясь заснуть в детстве, прищуривался в темноте на потолок, воображая его ночным небом блокадного Ленинграда, в котором шарят голодные прожекторы зениток. Как только гудящий шершень фашистского бомбардировщика попадал в перекрестье лучей, зенитки вздрагивали, разряжаясь своей раскаленной начинкой, чтобы разметать по черному шелку неба перламутровые брызги залпов.

Забылся я только под утро, но лучше бы вообще не засыпал. Весь сон я метался по лабиринтам коридоров той самой проклятой гостиницы, опять потеряв комнату, из которой вышел. В отчаянии я стучался в клонированные двери номеров, но за каждой из них мне открывались ужасные картины, одна отвратительней другой. В одной из комнат Лупетту лишал девственности старый школьный обожатель, на звонки которого она не отвечала уже два года. В другой ее избранником выступал бывший учитель музыки, чей телефон она никак не могла забыть. В третьей Лупетта отдавалась смазливому плейбою с сайта знакомств, который кричал и постанывал, как заправский мачо. Менялись комнаты, любовники, позы, но сюжет оставался прежним. И в каждой из булькающих похотью комнат над кроватью висела венецианская карнавальная маска в перьях, кривляющаяся, подмигивающая, визжащая, хохочущая, подгоняющая непристойными выкриками новых партнеров.

Помимо своей воли я продолжал бежать по бесконечному коридору, без стука и памяти распахивая одну дверь за другой. Продолжал, хотя давно понял, что ни за одной из них я так и не увижу с Лупеттой себя. Как Ахиллес никогда не догонит черепаху. Как Исав никогда не откажется от чечевичной похлебки. Как Титов никогда не полетит в космос первым.

Но завидую я другим. Не тем, кто пришел сюда, чтобы выйти в финал в дружной команде игроков НХЛ, не тем, кто верит, что это испытание, посланное свыше, и даже не тем, кто отказывается от химии в пользу народной медицины. Черную зависть вызывают у меня только чистые отказники, которые не просто игнорируют шахматную партию, но и смахивают фигуры с доски.

Врач ввела его в палату за руку, как ребенка.

— Вот видишь, Максим, ничего страшного, все лечатся, и ты вылечишься.

Наш будущий товарищ по несчастью выглядел лет на двадцать семь, блестящие ботинки, гладкие щеки, уверенный прищур яппи. И главное — никаких, никаких видимых признаков Болезни.

По мере того как Максим осматривал палату, выражение его лица менялось с чудовищной скоростью. За какую-то минуту мы стали свидетелями чудесного превращения получившего первую двойку отличника в прожженного двоечника, спустившего дневник в унитаз.

Он скользнул взглядом по тусклым клепсидрам капельниц. Отшатнулся от безнадежных гематом Георгия Петровича. Прищурился на желтые ступни укрывшегося Библией Кирилла. Уставился на мою сванку. Покосился за ширму и наконец резко выдернул руку из мягкой ладони врача.

— Уточните, пожалуйста, сколько продолжается лечение?

— Я же тебе уже объясняла, Максим, четыре блока по пять дней плюс два закрепляющих, между ними перерывы, может даже будем домой отпускать. В общей сложности шесть месяцев. А потом, если все пойдет по плану, забудешь о том, что здесь лежал. Ты молодой, красивый, у тебя еще вся жизнь впереди...

— Что-что? Шесть календарных месяцев? Вы что, смеетесь? Это исключено. Абсолютно. Тем более в настоящий момент, когда мы провели реструктуризацию... У меня же дел невпроворот. Кроссмаркетинг... Построение клиентских профилей... Впереди самый важный этап!

— Постой-постой, не горячись, какие профили, ты чего? Я же тебе говорила, это очень серьезное заболевание, лечиться нужно обязательно, иначе... иначе будет совсем плохо.

— Я все прекрасно понимаю, но и вы тоже поймите меня. Я несколько лет добивался этой работы, и именно сейчас, когда я ее получил... Если я скажу, что ложусь на полгода в больницу, меня уволят... Разработка системы кредитного скоринга лежит на мне, и никто кроме меня не должен решать эту задачу. Никто! Если они возьмут другого, для меня это равносильно катастрофе. Такой шанс выпадает только раз в жизни, и я его не могу упустить. Скажите, а бывают... существуют какие-нибудь альтернативные варианты? Ну, чтобы все за один раз можно было влить или хотя бы за два. Максимум, чем я могу пожертвовать, это неделя... в крайнем случае полторы. Сумма для меня не имеет значения, главное — оптимизировать сроки.

— «Оптимизировать сроки», как ты выражаешься, нельзя. Суть этой схемы химиотерапии заключается в том, что...

О сути химиотерапии Максим узнать не успел, поскольку, извинившись, вылетел из палаты, чтобы ответить ревниво залаявшей трубке. Больше мы его не видели.

— Вот придурок! Вот придурок, а? — кипятился после его ухода Виталик. — Вроде прилично прикинут, очки, все дела, а придурок придурком! Не понимает, что без химии загнется в два счета! Как можно говорить о какой-то там работе, когда тут не работа, тут жизнь пропадает! Ведь накроет его, как пить дать накроет, приползет сюда на карачках, да поздно будет...

Придурок, говорите? Допустим. А я вот ему завидую. Не буду говорить почему.

«Порою женщины, чья красота совершенна, а достоинства редкостны, так трогают наше сердце, что мы довольствуемся правом смотреть на них и говорить с ними», — писал Лабрюйер. Справедливость этой сентенции мне сполна доказала Лупетта. Не прошло и недели, как боль, казавшаяся бесконечной, растаяла без следа, словно ядовитая медуза, выброшенная штормом на горячий песок. Внешне все выглядело так же, как раньше. Мы встречались, гуляли, разговаривали, смеялись, но внутренний надлом куда-то исчез. И теперь казалось, что иначе и быть не может. Дурацкое предвосхищение близости сменилось абсолютным отсутствием физического влечения, по крайней мере с моей стороны. При этом мы оба, словно сговорившись, навесили амбарный замок на воспоминания о прошлом, да и к чему их было ворошить? Со стороны нас можно было принять за старых друзей или бывших любовников, которым ничего не нужно друг от друга, кроме общения. Если порою между нами и проскакивала какая-то искорка, я первым хватал с воображаемой стены массивный огнетушитель страстей. Единственный вопрос, который я себе при этом задавал: «Как долго это может продолжаться?»