Михаил Липскеров - Путешествие к центру Москвы

– Ну и что я здесь делаю? – спросил я Никитича.

– Стоишь, – ответил Никитич.

– А почему я здесь стою?

– Привезли тебя, Федорыч, ко мне. Как сказали, по твоей собственной просьбе.

– Кто привез?

– Передвижная телевизионная станция в сопровождении «Ламборджини» и автобуса со спецназом.

Я задумался, вспоминая, что действительно общался с древним опером на «Ламборджини», моим относительным корешем-репортером стрингерских поползновений Серегой, сержантом Пантюхиным и со спецназом ФСБ.

– Припоминаю. Но смутно. А для чего они меня сюда привезли, не сказали?

– Как не сказали. Еще как сказали. Сказали, что ты сказал, что когда-то был артистом и давно не выходил на сцену. Огни рампы, аплодисменты публики, лучи славы... Вот тебя сюда и привезли. Потому что, как сказал директору дельфинария ментовской сержант Пантюхин, другой сцены в окрестностях нет. Есть недалече кинотеатр имени Моссовета, но там сейчас выступает шансонье Кемеровский, а не Елена Камбурова.

– Ничего не понимаю. При чем здесь Кемеровский и моя давняя приятельница Ленка Камбурова?

– А при том, что публика у Кемеровского не совсем такая, как у Камбуровой. И имеющегося спецназа могло не хватить для сохранности района Соколиная Гора в случае твоего, параллельного с Кемеровским, выхода на сцену кинотеатра имени Моссовета. Вот так вот Пантюхин все и объяснил директору дельфинария. Пока древний мент и телевизионщик тебя раздевали.

– Стоп! Для чего они меня раздевали?

– Так ведь не выпускать же тебя на сцену одетым?

– А почему нет?

– Сам подумай. Какая в дельфинарии сцена?...

– Ёптыть, – схватился я за голову. – Ну и что было?

– Что было? Что было, то было. Собрали со зрителей еще по двести рублей за показ редкого дельфина-гастролера проездом из Парижа в Замудонск и кинули тебя в бассейн.

– Так, очень здорово. А налить редкому дельфину-гастролеру у тебя есть?

Никитич изобразил восхищение:

– А я думал: когда ты спросишь? А то вот уже тридцать минут, как ты проснулся, и все еще сухой. Я не в том смысле, – уточнил он, увидев, что я посмотрел на трусы.

– Так есть или нет?!

– Не ори. Девочек разбудишь.

Проснувшийся ослик заорал «Иа-иа-иа!».

– Видишь, – сказал Никитич, извлекая из-под себя бутылку «На бруньках», стакан, помидор и кусок хлеба, и все одной рукой, – Тимофей от твоего крика заикаться начал.

Я принял на грудь, меня перекосое...ило, но полегчало.

– И что было дальше? – спросил я спокойнообреченным голосом.

– А дальше, – распахнул в восторге рот Никитич, – дальше был триумф. Да вот девчонки тебе лучше меня расскажут.

Я повернул голову. В кроватях в ночных рубашках стояли... Где мои семнадцать лет?

Это были совершенно очаровательные, восхитительно сонные чувишки. И личики у них были абсолютно детские. Я такие личики помнил. Два. Одно из них было на ветхой открытке «С Рождеством Христовым» 1912 года, а второе в зеркале, когда я заглянул в него по пути на каток «Динамо» в 1946-м. И не важно, сколько лет было этим чувишкам, но если какая сука, то я, бл...дь, не знаю, что с ним сделаю! Потому что непозволительно пользовать генофонд нации без Божьего благословения. Потому что Бог этого не простит, а нации уже не будет. И так по грани ходим. Причем это я так думаю, потому что я так хочу думать. А может быть, мы уже прошли точку невозврата, и нация растворена в контрацептивах, выкинута на помойку в импортных презервативах, выковыряна щипцами гинеколога и спицей («есть одна бабка, и никто ни об чем ни-ни, как не бывало, и для свадьбы все сотворим, глазки потуплены, голосок срывается, и щечки в смущении. Только на свадьбе ни капли, а то по-выпимши х...й его в рот потянешь, и он может чего-нито заподозрить. Ежели не нажрется сам, конечно»).

Так я размышлял, пока девочки умывались и переодевались за занавеской, а я терпеливо ждал их возвращения для разъяснения обстоятельств, приведших меня к триумфу в дельфинарии.

Мы сели за стол. Без пони и ослика, конечно. Им у них в загоне накрыли. Морковка, овсянка в виде овса, по куску хлеба и по куску сахара. Эти пони и ослик – вегетарианцы, потому что, сколько я ни пытался запихнуть в них колбасу, они ее отвергали. А уж о «На бруньках» я и не говорю. Может быть, где-то в природе и есть пьющие ослики и пони, но эти были воспитаны в строгости. Кстати, девочки за завтраком тоже ни капли. Хотя я встречал их возраста, которые не только за, но и вместо. И прекрасно себя чувствовали. По крайней мере, до большой перемены. А там, рядышком со школой, в ларьке – по пивку. А эти – нет. Этих Сергей Никитич в строгости держал. Родителей у них не было. То есть они были. Мать, во всяком случае. Потому что уж совсем без родителей как-то не получается. И мать эта была дочкой Сергея Никитича. Она в свое (а может, и не в свое) время завербовалась на крабовый завод, где и подзалетела от погранца, который пообещал на ней пожениться. До того. А после уже не обещал. Этот погранец был из какого-то сибирского села. По их сибирским обычаям порченых девок замуж не берут. Портить их – это всегда пожалуйста, а вот замуж после этого брать! Не принято! Ничего личного, просто у них обычаи такие. Очень строго у них с этим делом. А на Шикотане так вообще! Там три тысячи штук женского пола разного возраста, красивости и потребности мужского пола. А мужиков – с десяток гражданских да погранцы числом двадцать шесть. И в увольнительные им, кроме поселка Крабозаводск с градообразующим предприятием – крабовым заводом, идти некуда. А при заводе был клуб, где по субботам и воскресеньям устраивались танцы. Где на шесть-семь находящихся в увольнении погранцов приходилось штук двести девиц. И шесть-семь погранцов из них и выбирали себе даму для после танцев. У входа в клуб на стационарном стенде, где было написано «В 19 часов – кино. После кино – танцы» даже была сделана губной помадой приписка: «После кино – fuck». Как видите, в середине девяностых цивилизация пришла и на Шикотан.

Так что неудивительно, что дочка Сергея Никитича осталась без отца для своих дочек. Она влюбилась, а совета от матери получить не могла. Уж очень долго в те годы шли письма на Шикотан. Да и матери у нее не было. Потому что она, мать дочки и жена Сергея Никитича, умерла при родах. Ее, дуру, угораздило рожать в самый Новый год. В Новый 1976 год. Кто ж рожает в Новый год, когда вся страна празднует? В том числе и роддом, который есть малая частичка нашей великой родины, связанный с ней пуповиной родившихся в нем младенцев. А то, что умерла... Что ж поделать? Раз не могла потерпеть до 2 января, когда роддом в себя придет?

Так что не было у дочки Сергея Никитича возможности получить маменькин совет. Вот и залетела. В любовь поверила. Родила она под Новый 1994-й в райбольнице города Малокурильска двойню. Не могла, дура, потерпеть до 2 января.