Михаил Липскеров - Путешествие к центру Москвы

На борту парома в позе капитана Грея стоял сокурсник отца Евлампия, писатель и бизнесмен, мой старший сын Липскеров Дмитрий Михайлович. Чистой воды Васко да Гама! И вот он сошел на берег. И все отправились к заутрене. А потом – к ранней обедне. А потом – к трапезе. А потом – в келью отца Евлампия. В кою и был вытребован камнерезчик преимущественно китайского перед киргизским происхождения с творчески осмысленными окатышами. Писательская сущность моего сына в душе охнула от восторга, а бизнесменовская подумала и сказала:

– Я беру все. За это ты получаешь полноценный иконостас, ремонт храма и всю потребную церковную утварь из патриаршей лавки-аптеки Софрино на Пречистенке.

И бизнесмен с литературным уклоном замолчал. Многозначительно замолчал. Послушник Алексей с бизнесменовским уклоном многозначительность прочухал и, улыбнувшись с лукавинкой, задал почти конфиденциальный вопрос:

– И все, Дмитрий Михайлович?

Дмитрий Михайлович отвел глаза.

– Вы что-то хотели сказать? – ненавязчиво спросил беглый бизнесмен.

– Хотел! – чисто по-писательски вызверился писатель. – Все это при одном условии. Без меня ни один камень с острова уйти не должен. А лучше, чтобы и не был вырезан.

– Это что ж, Димк, – удивился отец Евлампий, – утопить, что ли, китайца прикажешь?

– Я этого не говорил, – после паузы ответил Димк.

– Как можно топить живого китайца, даже с киргизской примесью! – возмутился послушникэконом с мутноватым прошлым. – Ослепить, как Барму и Постника. И всего делов. Никто ничего не узнает. У него глаз до того узкий, что как бы и вовсе нет. Так что довести его до логического завершения, и вся недолга.

Через пять минут послушник уже бил в храме Обрезания Господня первые из тысячи поклонов в качестве епитимьи, наложенной отцом Евлампием за греховный умысел. Безразумный любитель напитка «Дюшес» следил, чтобы наказанный при каждом поклоне шарахался лбом о каменный пол. А мой сын сидел рядом и жалел. Когда лоб слегка закровянился, его (сына, а не лоб) осенило. Он ворвался к отцу Евлампию с воплем: «Китайца оставляем зрячим!», схватил изрезанные тем камни, приволок их в храм и стал подкладывать их под поклоны послушника Алексея. И на каждом и без того эксклюзивном камне появлялось эксклюзивное кровяное пятно.

Взошедший в храм отец Евлампий с опаской смотрел на колотящегося грешника, на хлебающего стратегический «Дюшес» надсмотрщика и на сверкающего однокурсника в абсолютно мирском размышлении – что ему делать в монастыре с тремя е...анутыми. Поймав себя на сквернословии, отец Евлампий наложил сам на себя епитимью – семь дней на хлебе и воде.

Когда все было закончено, разумная часть присутствующих обратилась к Липскерову Дмитрию с молчаливым вопросом:

«Какого х...я?» (Еще тысяча поклонов и еще семь дней на хлебе и воде.)

– Так вот, – поведал urbi et orbi Липскеров, – как вам известно, в России со страшной силой происходит первоначальное накопление капитала. Многие его уже первоначально накопили, и у них появилась тяга к прекрасному по части манекенщиц и малиновых пиджаков. А некоторые из них накопили капитала больше чем начального. И они потянулись к вечным ценностям: к Богу и высокому искусству. Когда ты мне сообщил о чрезвычайном китайце, я понял, что эту великую тягу к Богу и высокому искусству можно совместить. За большие бабки забодать им камни, вырезанные неизвестным иноком в XVI веке, заточенным в монастырь за непотребство, а именно за написание иконы «Благовещение Пресвятой Богородицы» в воспаленном состоянии. Скажем, что, по неподтвержденным сведениям, эта икона послужила толчком к написанию А.С. Пушкиным поэмы «Гаврилиада». Там в монастыре инок подвергся некоему воздействию, лишившему его состояния какой бы то ни было воспаленнности. Результатом чего стали эти геммы (камеи, хрен их разберет). А чтобы цена была поболее, камней должно быть немного и они должны быть не похожи один на другой. И вот китаец эту задачу выполнил. Он нарезал двадцать шесть непохожих друг на друга камней. Я договорился с жаждущими, что они получат эксклюзивные камни XVI века. Заодно помогут Богу и реализуют свой бюджет на благотворительность. Бабок должно хватить Но при этом на рынок не должно попасть ни одного нового камня. Чтобы не допустить демпинга. Поэтому и возникла проблема китайца. Сейчас ее нет!

– Как так?! – заинтересовались заинтересованные лица. Кроме малого с «Дюшесом».

– А так! – азартно воскликнул мой сын. – Теперь на камнях появилась подпись художника. Кровью! Мой пиар-агент придумает историю. И цена возрастет вдвое. (Ну, сука, писатель! Ну, сука, бизнесмен!)

– А ты что, сам не можешь придумать? – осведомился отец Евлампий.

– Конечно, могу. Но пиар-агент стоит дешевле.

– Как так? – ошарашено спросил отец Евлампий. – Ты что, себе платишь?

– Конечно. Любая работа должна быть оплачена. За этот креатив с камнями я заплачу себе двести пятьдесят франклинов.

– Это что такое? – не понял отец Евлампий.

– Двадцать пять тысяч долларей, – проснулся бизнесмен в окровавленном послушнике Алексее.

– Правильно считаешь, парень! И все пятьдесят пущу на благотворительность!

– Какие пятьдесят, когда двадцать пять? – дуэтом спросили отец Евлампий и послушник-эконом. А малый с ограниченными возможностями перестал хлебать «Дюшес».

– Двадцать пять тысяч – это мои агентские за продажу камней (ну, сука, бизнесмен, ну, сука, писатель!). А китаец пусть себе режет. Будем продавать как высококачественный фальшак. На повседневные нужды монастыря и братии.

– Так любой же может камень окровянить, – усомнился в сохранении китайца Алексей, – и выдать свою кровь за подпись художника...

– Нет, мой милый, – успокаивающе проговорил мой сын, – ДНК у той кровищи будет другая. Не как у тебя... – Мой сын осекся и посмотрел Алексею в окровавленный лоб.

Через три года монастырь преобразился. А отец Евлампий на острове затосковал от благополучия и указом Святейшего был переведен в Москву, где получил приход в храме Великомученика Димитрия Солунского на Благуше. Для отдохновения. И для помощи своей болеющей маменьке, что проживала в Москве, по улице Кирпичной, в доме 18, строении 3, в квартире 26.

А бывший бизнесмен послушник Алексей кудато исчез.

Отец Евлампий, увидев меня, кивнул, и мы вошли в маленький домик, где помещались крестильня и комната для переодевания. А также имели место обеденный стол, старинный комод, спасенный от сожжения при замещении старого быта в окрестных жилищах на новый в лице рижских гарнитуров (плюс двести сверху) и такой же замшелый диван для послеобеденных размышлений. Ночью на нем обитала тетя Паша, существовавшая при храме с незапамятных времен. Это с моей точки зрения незапамятных. А с точки зрения тети Паши, московское наводнение 1924 года было вчерась, а усекновение головы Емельяна Ивановича с предыдущим отсеканием конечностей – намедни. А Буонапарту она собственноручно готовила декокт от кашля и соплей. Потому что когда граф Растопчин Москву сжег, то топить в городе стало нечем и инператор сильно простудился. И по возвращении в Париж мог Жозефинку заразить и не тем что ты думаешь охальник потому что промеж нами ничего быть не могло с оккупантом Лев Николаич это другое дело а рассопливившаяся француженка задохнуться могла при срамном контакте с любимым мужем вот такие дела Михаил Федорович. Эх, сопли русские, любовь французская...