Михаил Липскеров - Путешествие к центру Москвы

А потом вступили и малые колокола. Я прикинул, что для этого фельдфебелю потребовались обе-две руки, обе-две ноги. Ну и х...й, само собой. Куда ж в нашей жизни без х...я? И еще шесть конечностей, чтобы бить во все колокола одновременно. Или – три, чтобы по очереди. Бриарей, однако, отдыхает. Фельдфебель бил в эти колокола и... Ребята, господа-товарищи, джентльмены!.. Я вам скажу!.. Да чего говорить... Если ни словами, ни пером... Ежели чувства... Если все, бл...дь, понимаете... Все!!! Россия, одним словом. Фельдфебель – вторым.

И ведь не я один это почувствовал. Все мои компаньоны, слушающие колокольный звон, доносящийся со звонницы храма Великомученика Димитрия Солунского, прониклись.

Отец Евлампий вышел на свой первый профессиональный спектакль в Вольском драмтеатре имени (без имени. Мало ли что...). Это был «Гамлет» Шекспира. В инсценировке местного драматурга Коньневаляйского. В постановке сманенного за большие деньги из Бийского драмтеатра имени (без имени. А то всякое...) режиссера Пердак-Осмоловского. Будущего отца Евлампия в кратчайшие сроки (за два часа) ввели на роль второго могильщика с обещанием опосля ввести на роли Офелии и Гертруды. В трактовке Пердак-Осмоловского эти роли должен был играть мужчина. И не просто мужчина, а мужик! Самец! Кобель! Доминантное мужское начало в бабе. Не в похотливом смысле «в бабе», а что каждая баба из мужского ребра. Таким образом.

У них там, в Вольском драмтеатре, дело происходило в крематории. Ни хера не попишешь – современное прочтение Гамлета. Второй могильщик обслуживал печь, в которой в финале сжигали всех, кого убили по ходу спектакля. (А по ходу спектакля, по замыслу Коньневаляйского и Пердак-Осмоловского убивали всех на х...й! Чего, б...дь, мелочиться!) В этом заключалась глобальная эсхатологическая мысль: все там будем. Роль была не из простых. Попробуй сожги херову тучу героев Шекспира, к которым по просьбе директора театра добавили еще шестьдесят два персонажа. Чтобы не платить остатним актерам театра простойные. Но они не просто так болтались по сцене, изображая простой люд, фрейлин Гертруды, фаворитов Клавдия и шутов, крестьян, горожан. Нет! Именно для них Коньневаляйский переписал сцену с представлением. И спектакль превратился в мюзикл на музыку Ллойда Вебера, Бернстайна и Журбина в стиле фанк-рока с элементами smooth-jazz. На стихи самого Коньневаляйского, который позаимствовал их у вольного поэта Псоя Короленко. В мюзикле звучала замечательная ария якобы папеньки Гамлета к Гертруде: «Уе...ище я, хорошая ты, как мне не хватает твоей красоты». Пальчики оближешь...

И вот попробуйте сжечь всю эту шоблу в одной печи. Когда постоянно перебои с электричеством, проводка старая, а дров, когда все это полетит к едрене-фене, нет и не будет. А сжечь нужно всенепременно. Во-первых, горящие заживо актеры выглядят весьма живописно. Зритель на это пойдет. А то с чего бы это ему пришло в голову идти в театр? А так зрелище могло получиться поэффектнее перекрытия «Демократической Россией» моста через Волгу в знак протеста против протеста «Коммунистов за демократию» против протеста «Демократической России». Во-вторых, аутодафе решило бы кой-какие бюджетные проблемы муниципалитета города Вольска. Сразу же после спектакля, не дождавшись конца пожара, будущий отец Евлампий и ушел в монастырь. Это то, об чем я не рассказал раньше.

И сегодняшним утром в колокольном звоне отставного фельдфебеля Третьего драгунского полка Его Императорского Величества Степана Ерофеевича Стукалова отец Евлампий увидел (если в звоне вообще можно что-то увидеть) сонмы русских актеров. От первого скомороха, забитого розгами по указу царя Алексея Михайловича по прозвищу Тишайший; второго петрушечника, забитого стрельцами в первый день Великого поста, чтоб не осквернял; женщины с бородой, сдаваемой внаем почасово Ефимием Голощековым, хозяином балагана в Твери; чемпиона Мудозвонска по французской борьбе Джона Келли (Семена Вайнштока), убитого на гастролях в Кишиневе во время погрома; дрессировщика диких воробьев Ивынь Сухима, сгибшего от чахотки в городе Сызрани; Аркашки Счастливцева, Геннадия Демьяновича («Играл я в Лебедяни Велизария. Сам Николай Хрисанфович Рыбаков смотрел...»); Верочки Комиссаржевской, Верочки Холодной; убиенного по приказу (чтоб ты на том свете сдох, паскуда!) в Минске короля Лира; упавшего на сцене Мордвинова, за сценой – Миронова... До совсем недавно... буквально вчера... только-только... еще ж минуту назад мы с ним... Абдулова, Янковского, Фарады и сотен других актеров, уплывших от нас в туда. И звон, звон, звон в ушах от непрекращающихся аплодисментов. Звон поминальных колоколов. Земля вам пухом, русские актеры.

Полковник Кот при первом ударе колокола както сник. И в таком сникшем состоянии очутился в сельце Старые Коты, что в двадцати верстах от городишка Дорогобуж, недалече от Смоленска. Он приехал на летние вакации в имение батюшки своего, корнета в отставке Кота Николая Селиверстовича, из пажеского корпуса, по окончании коего ему светила служба почище батюшкиной. А главное – поденежнее. Обладая определенным литературным талантом, блестящими дарованиями в языках, строевой службе, он мог при благоприятных условиях распределиться ко двору. А там, имея отменные внешние данные, найти выгодную партию. И избавиться от пованиющей бедности, недостойной дворянина.

Однажды, прогуливаясь по лесу после пятичасового файф-о-клока, он встретил девушку полумесяцем бровь. На щечке (на какой именно, Кот не помнил и с перерывами терзался этим вопросом всю жизнь) у нее была родинка, в глазах любовь. Есть девушки в русских селеньях, у которых в глазах любовь. В любом возрасте. Всегда, ко всем и ко всему. Просто в шестнадцать лет молоденькие девушки, мучимые невнятным томлением, любят весь мир, совершенно не ожидая от него какойлибо пакости. Среднерусский пейзаж с растворенным в нем чувством из стихов Виктора Гюго способствует появлению в природе очаровательно восторженных юных особ. Вот именно на такую и наткнулся на променаде юный Кот.