Алан Маршалл - Австралийские рассказы

На этой новой молодой земле я ненадолго забылся. Молодые легко справляются с воспоминаниями. Но легче всего я переносил тоску, когда начинал перебирать самые дорогие, самые живые минуты своей жизни. Я вспоминал богатства на стенах.

За что только я не брался в эти первые младенческие годы моей новой жизни. Я делал самую черную работу. Я прислуживал в барах, водил машины и под конец сменил одну за другой несколько контор.

В конторах хватало времени для воспоминаний. В конторах одиночество чувствовалось острее. Я спрашивал себя, чего я достиг. Я научился говорить по-английски, это верно, но мне почти не с кем было разговаривать, и я был все так же одинок. Я не мог этого больше вынести, не мог сидеть в конторах большого города, и я уехал.

Я работал на фермах, сначала на молочной ферме — очень тяжелая работа после городской. Потом я купил фотоаппарат и стал снимать разных людей и продавать им фотографии. Это было куда легче, но через год случилось большое наводнение — в поселке только самые высокие крыши торчали из воды. Мой аппарат погиб. Весь этот год одиночество оставалось со мной на пыльных улицах, где я вглядывался в замкнутые лица местных жителей, которые не торопились признать чужака, и среди зарослей худосочного кустарника неподалеку за рекой. Я вернулся в город.

Друзья... Вы спрашиваете, как насчет друзей? Друзья, конечно, были. Но когда у людей мало общего, дружба совсем не та. Австралийские друзья появлялись и исчезали, как облака на небе. А мои соотечественники изо всех сил старались приспособиться к здешней жизни, так же как я, и у них просто не хватало времени на дружбу, оставались те, кто уже сдался и опустил руки. Но с ними мне было очень уж тоскливо — ведь я был молод и еще не потерял надежду, что в один прекрасный день все устроится.

Город встретил меня прежним одиночеством. Одиночество не помогает обзаводиться прошлым. Прошлым нужно обзаводиться, как обзаводишься домом, в котором собираешься жить. Мало-помалу я построил такой дом из обрывков воспоминаний о том времени, когда я жил там, где родился. Вспоминая комнаты отцовского дома, я начинал понимать, что такое жизнь. Жизнь похожа на такие вот комнаты. Жизнь — это тюрьма, сказал я себе. Тюрьму надо украсить картинами, чтобы до самой смерти не вспоминать о стенах, и стены перестанут существовать.

Но, к моему ужасу, стены моей памяти рухнули. Я был слишком молод, чтобы удержать прошлое, отдаленное от меня океанами. Такое далекое прошлое, что до него нельзя было добраться, не зная двух языков. Старые стены рассыпались в прах и появились другие Настоящее оказалось сильнее. Я понял, что окружен стенами настоящего. И они были голыми, эти стены, и надвигались на меня со всех сторон. Они были похожи на стены отцовского дома, после того как увезли картины. Я оказался запертым в комнате, лишенной воспоминаний.

Я попробовал повесить картины в той комнате, которую снимал. Это была маленькая комнатушка, и свет, проникавший через окно, всегда казался безобразно мутным. Грязная дешевая комнатушка. Я пришел с работы, принес картины и развесил их по стенам. Но что-то не получилось. Я отошел подальше, вгляделся и увидел, что передо мной копии тех картин, которые висели в доме отца. Глупо было вешать их в комнате на этой новой земле. Они не имели к ней никакого отношения, бессмысленная затея. Я понял, что пересек границу. Границу, которая отделяла прошлое от настоящего, молодость от зрелости. И я был не в силах пересечь эту границу.

Вы понимаете теперь, почему я все время повторяю, что человеку, попавшему в новую страну, так важно создать прошлое. Страшно важно. Сколько лет, спрашивал я себя, нужно потратить на то, чтобы разрушить обступившие меня стены?

Потом я получил работу в фирме грампластинок. У меня была приятная внешность и располагающая улыбка, и они использовали меня в качестве рекламного агента. Я обходил радиовещательные станции и магазины грампластинок и рассказывал всем и каждому о новых пластинках, которые мы выпускали. Работа была легкая и приятная. Я разговаривал с людьми. Кое-кто спрашивал, как мне нравится Австралия, и иногда я пытался рассказывать о стенах и картинах, но меня не понимали — о таких вещах невозможно говорить вслух.

Через некоторое время управляющий вдруг сказал, что перевел меня на другую работу. Я должен был брать интервью у певцов и звезд рок-н-ролла, законтрактованных фирмой, и сочинять тексты для конвертов, в которых продают пластинки, и для передач по радио. Я больше не был рекламным агентом.

Я поблагодарил управляющего за повышение, хотя он ничего не сказал о прибавке. Ну да ладно. Я познакомился с певцами, с артистами и с театральным делом. Все это пустопорожняя дребедень. Мне начало казаться, что весь мир движется в одном направлении, а я — в другом. Все вокруг твердили, что я получил прекрасную работу, им легко было говорить — они-то не занимались рекламой. Мне не хватало английских слов и не хватало энтузиазма, чтобы хвалить певца без голоса, без таланта и вообще без ничего.

Но однажды фирма заключила контракт с двумя новыми певцами, и они пришли ко мне в контору, потому что мне нужно было познакомиться с ними и сочинить какую-нибудь интересную историю, чтобы ведущему было о чем поговорить во время музыкальной передачи.

Мы сидели за старой конторкой друг против друга. Костлявый мужчина с морщинистым лицом, бледно-голубыми глазами и робкой дружелюбной улыбкой. И женщина — с такой же улыбкой и орлиным носом. Они существовали только вместе. Они были мужем и женой всегда и везде. Это сразу было видно. Они сидели напротив меня, и я спросил, что они могут рассказать о себе.

Они смотрели друг на друга и торопливо облизывали губы сухими языками. Он открыл рот, она что-то шепнула ему, они повернулись и посмотрели на меня. Им перевалило за тридцать, и мне было так странно видеть их в конторе, в своей конторе. Никто бы не принял их за певцов, они были из той породы людей, которые работают из последних сил и улыбаются.

— У нас была ферма, мы держали овец, — женщина говорила о себе и о муже.

Я посмотрел на них внимательнее. За моей спиной было окно, оттуда падал слабый городской свет. Он падал через мое плечо прямо на их бледные открытые лица и на их бледные голубые глаза. У них была очень сухая кожа. Это была молчаливая сухость. В их молчаливости было что-то, о чем я догадывался без слов. Не спрашивайте что. Это была прекрасная молчаливость.

И вдруг я понял, что уже знаю историю их жизни. Мне не нужно было задавать им вопросы. Конечно, для проформы я все же их расспросил и даже осторожно подтолкнул одним-двумя словами, чтобы не ошибиться.

— Ну как? — спросил управляющий, когда мы встретились в конце дня. — Что вы из них выжали?