Инна Гофф - Юноша с перчаткой

Покровский вышел во двор, отер рукавом вспотевшее в духоте лицо. Было начало августа, благодатное время, когда земля воздает человеку за его труды. Наливались яблоки. Груши, желто-румяные, свисали гирляндами, как лампочки на елке. Огурцы отцвели и хитро прятались под листом, тяжеля и оттягивая плети. Уже вечерело, и небо гасло, в траве трещали кузнечики, обещая сушь, и за невысоким деревянным заборчиком доктор Редькин с внучкой Ирой поливал цветы. Редькин был в майке, полосатых пижамных штанах и соломенной шляпе, с которой летом не расставался.

Покровский подумал, что если звать Фетисова, то надо бы взять еще про запас пол-литра, пока ларек не закрылся. Он подумал, что Редькин с охотой даст ему деньги, поскольку прошлый долг он в срок отдал, а частью отработал — починил протекавшую крышу.

Он окликнул доктора, и тот, поставив на траву лейку, направился к заборчику. Тут они и встретились — каждый на своей стороне. Заборчик был обоим до пояса и не мешал разговору.

— Гуляете? — спросил доктор. — Ну, в добрый час!

— Это, собственно, время покажет, — сказал Покровский. — Как постелят так и спать будут… А я, собственно, хотел спросить… крыша-то как?

— Дождя давно не было, — сказал доктор. — И не похоже, что скоро будет…

— Вы насчет этого не сомневайтесь, — заверил Покровский. — Мы с Женькой все законопатили и толь постелили, и шифер, и сверху еще камушек. Так что течь не должна…

Они оба уже знали, к чему клонится разговор, и доктор даже пошарил в кармане пижамных штанов, ища деньги.

— Что, Михалыч, не хватило? — спросил он. — Сколько вам дать?

— Мне, собственно, трешки хватит, — с достоинством сказал Покровский. — Через два дня отдам, вы не сомневайтесь…

— Бога ради, — сказал доктор. Он был рад, что трешка нашлась в кармане и не пришлось идти за ней в дом. — Бога ради!..

Доктор Редькин уважал Покровского и часто говорил, что у соседа золотые руки. Руки у Покровского и правда были золотые, да и голова неплохо соображала. Но руки его ценились в поселке особенно, потому что в последнее время соображающих стало больше, а мастеров на все руки — раз и обчелся. Покровский же был и слесарем, и плотником, и монтером, и кровельщиком, и маляром… Умел он и еще многое, в том числе был шофером и лихо водил свой инвалидный «Запорожец», пройдя курсы и освоив ручное управление. Приходилось шоферить ему и в армии, но тогда ездил он без прав, а, как сам он говорит, «символически».

Покровский заковылял к поселковому ларьку. Когда он спешил, то хромал сильнее, переваливаясь с ноги на ногу. Он шел по тихой вечерней улице, поросшей травой, и гармошка, не смолкавшая в его доме, догоняла его…

Он шел, негромко подпевая. Рябины уже рдели вдоль дороги, на рябину был урожай. Играли дети, и женщины судачили в конце улицы. Может быть, о его Ларисе и ее новом счастье. В ларьке было все: и мыло, и спички, и масло, — но продавец Тоня сразу догадалась, зачем он пришел.

— Не хватило? — спросила она, доставая с полки бутылку. — Широко гуляете, Петр Михайлович.

— Случай, собственно, такой, — сказал Покровский.

Тоня знала, что он выдает дочь по второму разу. Тоня же еще не успела выйти и по первому, хотя была бойкая, черноглазая и в Ларисиных годах. Замуж Тоня не торопилась, кокетничала со всеми равно — с мальчишками и стариками, и даже женщинам хотела нравиться. Но женщины ее не любили.

— Геройский мужик, — сказала Тоня. — На троих детей идет и еще троих сделает. Молодец.

Неясно было, одобряет она его или осуждает.

— Ну, это их, собственно, дело, — сказал Покровский.

Возвращаясь на свою улицу, он думал о том, что дождя не было слишком давно, даже земля потрескалась, и, конечно, надо бы сегодня полить в саду. Года три назад тоже стояла сушь, но пораньше, в июне, и все ждали дождя, а кончилось дело градом. Такого градобития он еще в жизни не видел. Будто там, наверху, самосвал со льдом опрокинули на поселок. Случилось в полдень, а еще утром другого дня дотаивали ледяшки на побитых грядках. Все пропало в тот год, град позабивал в землю грибы, как гвозди, а яблони долго болели, и каждое яблоко было с метинкой, как с подбитой скулой.

Покровский тогда пошел с горя рыбачить, поймал двух подлещиков и скормил их фетисовской кошке. У Фетисова кошка была сытая, толстая, как ее хозяин. Она и сейчас сидела на крыльце, еще нагретом недавним солнцем.

— Хозяин дома? — спросил у нее Покровский. Она не ответила.

Покровский приоткрыл дверь и громко позвал:

— Андрей Павлович!

Фетисов откуда-то отозвался и вышел, почесываясь и зевая. Одна щека его была красна и залежана.

— Заснул, грешный, а ты шумишь, — сказал он. — Чего тебе?

— На закате, собственно, вредно спать, — сказал Покровский. — Зашел бы к нам на часок, Андрей Павлович. Молодых поздравил…

— Поздно уже, — Фетисов снова зевнул. — Одеваться надо. Ты бы раньше позвал, я бы им памятный подарок купил…

— Так ведь, собственно, какая это свадьба, — сказал Покровский.

— Небось и выпили уже все. — Фетисов колебался. Выпить он любил, тем более теперь, на свободе, когда его жена Лира с сыном и дочкой были в Анапе. — Там что у тебя? — спросил он, заметив бутылку.

— Запасную взял, — сказал Покровский. — Так что не сомневайтесь, выпивки хватит…

— Может, у меня разопьем? — спросил Фетисов. — Я огурчиков достану, сало есть…

Теперь колебался Покровский. Предложение было заманчиво, но он боялся, что Серафима обидится, и перед молодыми было неловко.

— Да они уже хороши, — уговаривал Фетисов. — Слышь, поют-выводят… Пока тебя хватятся, ты уже там будешь, ну?..

И Покровский сдался. Хотелось уважить Андрея Павловича, ради которого и ходил в ларек. Эта бутылка предназначалась ему и должна быть с ним распита. Вскоре они сидели на терраске, за столом, покрытым клеенкой. Водка была тепловата, зато мелкие огурчики свежего засола ледком хрустели на зубах.

— Ну, Петя, чтобы не последняя, — чокаясь с Покровским, говорил Фетисов. — Не думай, что я не пошел к тебе, потому что я личность, заведую поликлиникой и так далее. Одеваться лень, честное слово, а молодым мое приветствие, как пришей кобыле хвост… Тебя, Петя, поздравляю и желаю переженить всех детей и внуков… Ну, поехали!..

Фетисов был моложе Покровского на десять лет, но говорил ему «ты» и звал Петей. Покровский к этому привык и только иногда, выпив, вдруг обижался и тогда говорил сам с собой: «Тоже мне „личность“. Врач от слова врать! Кто к тебе лечиться пойдет?»

Но сегодня они выпили мирно, и Фетисов рассказал Покровскому, что прочел одну книгу про Южный фронт и решил написать письмо автору.

— Я ему не как личность написал, — говорил Фетисов, размахивая вилкой с ломтиком розового сала. — Не как завполикпиникой и так далее. Просто как рядовой читатель…