Анна Бялко - На той неделе: купить сапоги, спасти страну, выйти замуж

Вообще-то «Сообщения» передают каждый час – нагнетают обстановку. Это мне просто раньше везло, что я их целиком не слышала. То ГКЧП, то лебеди под музыку Чайковского. Я вообще-то этот балет раньше любила. И, увы, под эти танцы все больше становится похоже на то, что свободе конец. Жалко. Институт закроют, как рассадник. Хотя нам уже будет все равно. Но телефон пока работает, связь с заграницей не нарушена, и самолеты, говорят, летают...

Рабочий день проходит так сумбурно, что больше ничего существенного из круговерти событий вычленить не удается. Но вот время к четырем, пора уходить, – а куда?

О том, чтобы ехать домой, и речи быть не может. В лучшем случае там будет бывший муж, хотя нет, и его не будет – он должен был ехать на дачу сидеть с ребенком. Смотреть на стены, не имея никакого источника информации, в такой день невозможно. Севки, подлеца, с самого утра дома нет – я весь день пыталась дозвониться. Ладно, поеду к Сашке с Лялей – от них, если что, и до Севкиного дома недалеко. Звоню, договариваюсь.

Куда еще и деваться в минуту жизни трудную, как не к друзьям. Я с четвертого курса чуть что – у них отсиживаюсь, да одна ли я такая. Живут они в Тушине, на самой окраине, квартирка крошечная, зато всем неприкаянным вроде меня место находится. А в последнее время я мотаюсь туда даже еще чаще – именно потому, что оттуда до Севки недалеко...

В метро, как обычно в час пик, толпа, и по лицам людей трудно сказать, волнуют ли их происходящие события мирового масштаба. Зато всех волнует, как половчее впихнуться в поезд. Но мне удается после пересадки в центре притиснуться к дальней стенке в угол, закрыть глаза и попытаться подумать – до «Тушинской» ехать долго.

Господи, где Севку вечно черти носят? Приехать бы сейчас к нему, он бы мне все объяснил, было бы не так страшно. Но нет. Главное, непонятно, куда девался. Въезды в Москву перекрыты, может, не сумел прорваться с дачи после выходных... И сидит там теперь среди бывшей жены, пьет чай и водку в тишине и покое, а я тут пропадай, как всегда.

Севка... Это, в некотором роде, и есть моя личная жизнь. Безумное существо. Длинный, черный, в бороде и кудрях, с кривым еврейским носом, старше меня на тринадцать лет, художник-авангардист. Больше всего он похож на черта из табакерки, такой же страшный и дерганый. Очень умный, очень левый, язвительный и злобный. Три бывшие жены – это только те, о которых я знаю.

Это мой курортный роман. Без отрыва от производства. Мы познакомились в марте этого года в баре ЦДХ. Он лез мимо меня без очереди за чашкой кофе, я была злая, что-то сказала, так и началось. Впереди маячило лето, а лето – всегда глоток свободы, и от ребенка в том числе. Летом я могу не нестись домой с работы, не добывать еду в магазинах и даже не ночевать дома. Три дня в неделю. А с четверга по вечер воскресенья я, как приличная, пасу на даче детей и собак.

Ну вот, и на это лето я завела себе курортный роман. С художником, очень интеллигентно. Мило и ненавязчиво, и никто никому не обязан.

Но с Севкой и без всякого романа было интересно. Он знал кучу всего, водил меня гулять по Москве, показывая закоулки, каких я, прожив тут всю жизнь, и вообразить не могла, читал наизусть стихи Бродского и кормил в ресторанах.

Кроме того, он классно водил машину, вытворяя на своем видавшем виды голубом жигуленке такое, что и автогонщикам не снилось. Как-то, когда на Москву обрушился июньский ливень, все движение на улицах остановилось навсегда, метро не ходило, а я опаздывала на электричку – ехать на дачу, он довез меня с моего Ленинского проспекта до Ярославского вокзала за полчаса. Для этого он всего-навсего ехал всю дорогу по тротуарам. Электрички, что характерно, тоже уже не ходили, но я об этом почему-то не пожалела.

Православный, глубоко верующий, – и при этом чистой воды еврей. Именно он во многом открыл мне глаза на христианство, хотя я-то как раз крещена во младенчестве. Диссидент и антисоветчик. Демократ и скандалист. В общем – чудо в перьях. Но мне с ним хорошо. Он такой же безумный, как моя работа, да и сама я недалеко от этого ушла. Поэтому отношения у нас приятные и легкие. До невесомости. Из-за нее Севка и в обычное-то время трудно уловим. И вот теперь, пожалуйста, – пропал среди танков.

Мой поезд доехал до «Тушинской», вываливаюсь вместе с толпой из подземки, озираюсь по сторонам. Тут, на окраине, признаки крушения мира совершенно отсутствуют. На площади возле метро толпятся люди, ломятся в автобусы, покупают сигареты в киосках. Во двориках играют дети, сквозь витрину стекляшки-гастронома видна очередь за колбасой. Обычный летний день.

Прихожу к Ляле. У них в гостях какой-то малознакомый тип, я его видела где-то в компании, но имени не припомню. Настроение у всех мрачное, но наплевательское, вроде: «Плюнь, обойдется, живы будем – дальше проживем, вон, в магазин колбасу завезли, все ничего». Но сквозь эти отговорки местами прорывается тихая истерика. Хотя внешне все в полном рассудке.

Пометавшись по крошечной комнатке, тесно заставленной мебелью, я как-то заражаюсь всеобщим призрачным спокойствием, сажусь наконец, набираю Севкин номер. Опять никого.

И тут звонит Катька, еще одна наша подружка, живущая в самом центре, на Садовом кольце, напротив американского посольства.

– У нас тут танки, Белый дом, штурм, отбили, Ельцин на танке, Боннэр на баррикадах!

Почему-то именно упоминание о Боннэр вздергивает меня – хотя бы ясно, где надо находиться приличным людям.

– Ребята, поехали! Надо туда!

– Сиди, сумасшедшая! Куда ты одна попрешься?

– Поехали все вместе!

– Сиди!

– Что-что, а насидеться я теперь успею. Поехали!

Но они все вместе затыкают меня, мы начинаем звонить куда-то еще, слушать радио, смотреть очередной балет в телевизоре. Обстановка медленно накаляется, подымается, и я вместе с ней.

Мужики предлагают мне расписать пулю, и я было соглашаюсь, чтобы занять чем-то голову, но уже на второй сдаче понимаю, что карт не вижу, и вообще не могу. Бросаю карты, встаю. Мужики пытаются меня удержать, я срываюсь на визг, прибегает из кухни Ляля, кричит: «Оставьте ее в покое!», я хватаюсь за сигарету, нервно курю, и вдруг – о, чудо! – дозваниваюсь Севке.

Он абсолютно спокоен, как удав. Будто спал дома весь день и только проснулся.

– Что, что-то случилось? Почему у тебя такой голос? Ах, ты об этом? Ты приезжай, тебе просто выпить надо.

Пожалуй, в этом он прав. Я собираюсь к нему. Ляля не хочет отпускать меня в таком заводе, а мужики не хотят выходить из дома, и после недолгих споров я все-таки еду одна. Тут и ехать недалеко – три остановки на метро.

Уже на выходе из метро, в вестибюле, на стенке висит небольшая листовка, около нее толпится человек двадцать, возня, шум... Женщина, плача, что-то выкрикивает, по лестнице спускается наряд милиции.