Захар Прилепин - Десятка

— Все как всегда, короче.

— А что же нам на горло своей песне наступать?

Построились двумя цепочками на бровке лицом к трибунам. Кровь загудела, застучала, забилась тупиково в барабанных перепонках, в пальцах… вдруг на мгновение становишься будто стеклянным, весь тонким звоном будто исходя, ног под собой не чуешь, будто протезы там, душа вот-вот сорвется, отлетит… вот этот страх кипящий перед грубым прикосновением будто к какой запретной части мира… сломать в себе ты должен этот страх перед вторжением в сопредельное чужое заповедное пространство, в которое врываешься через ворота, поскольку прямиком на небо путь заказан. А тут перед тобой — живой, подвижной, многоногой, танцующей, упруго-мускулистой преградой, шипастым частоколом — сами немцы, всевластные чужие на твоей земле… Оркестр отыграл, и новый-старый разом вскинул струной натянутые руки.

— Зиг! Хайль! Зиг! Хайль! — разъяв в крике лица, дрожа в крике гландами, единоутробно выдыхал стадион.

Стояли бездвижно, с заложенными за спины руками.

— Команде соперника… — провозгласил надевший капитанскую повязку Свиридовский.

— Физкульт-привет! — взорвались грузчики как целое.

Пошли рукопожатия, на дление кратчайшее встречались каждый грузчик с каждым немцем глазами испытующими, давящими — упрямо-неослабно, немигающе в упор выедая противника, на прочность пробуя, выдерживая натиск, все понимая друг про друга… уважая и в то же время говоря «вас не должно быть, вас не будет», такое было совершенное, почти уродливое, да, отсутствие сомнений в улыбчивых ясных немецких глазах и такая в ответ поднималась в тебе беспристрастно-здоровая ненависть.

Судья, проворный, сухощавый Эрвин, принес и положил на центр, на меловой кружок новехонький, будто начищенный зубной щеткой белый мяч; один из новых немцев — рыжий коренастый главарь атаки, уже успевший проявить себя молниеносной особой дробной работой с мячом, когда любое новое касание дает негаданную перемену направления, — шипастой ногой наступил на круглую тугую неподатливую голову; уже не выпускавший из рта свисток, будто дыхательную трубку, Эрвин дал длинную заливистую трель, в синей выси зазвенела торжествующая медь.

Рев тысяч на трибунах слышался уже из-под воды как будто, повелся сдержанный невинный перепас, порой с откровенными откатами назад, «домой», в свою штрафную, вратарю; медлительно готовя первую атаку, «зенитчики» с машинной точностью передавали и принимали мяч, свободно-безнаказанно — выбрасывать в прессинг высоко в чужую половину поля Свиридовский команды не давал: силенки у ребят, таскавших днями и ночами пудовые мешки с мукой, были сейчас не те, чтоб начинать с первых минут душить хозяйствующих немцев высоким скоростным давлением; держали резвых, сильных, отъевшихся на шницелях и концентрированных сливках немецких игроков, следили каждое мгновение за быстрым, ложно-безобидным, без обострения, продвижения вперед, перемещением мяча — не пропустить рывок, мгновение взрыва, вот эту вот палящую газон или по воздуху метнувшуюся молнию.

Мяч немцы раз за разом доставляли не очень молодому, лысоватому, лобастому, профессорского вида игроку, который держался в тени и до поры благоразумно-осторожно, неброско-аккуратно отыгрывал назад, но было видно, что отыгрывал не глядя, используя на ничтожную частичку первосортной своей технической оснастки, и светлые его, с белесыми ресницами глаза не отдыхали ни мгновения, выщупывая поле, выискивая бреши, ничтожные просветы между червонных игроков… профессор этот, Ханеманн, чудесно пасовал, и Свиридовский вмиг почуял родственного себе по складу игрока, невидимого будто дирижера, управляющего общекомандным ритмом, внезапной сменой направления атаки и взвинчиванием скорости, заведующего общей расстановкой игроков, в прорыв бросающего ту или иную группу — по центру, по правому флангу, по левому. Пошла одна диагональ, другая, заброс по центру парашютом, перевод на фланг, и в то же самое мгновение — еще не оторвался мяч от баснословного носка, от оголенно-чувственной щеки — немецкий атакующий игрок срывался с ленивой рыси в бешеный карьер.

Рывок шел за рывком бесперебойно, уже ни Пашка, ни даже Витя на своих краях не поспевали за «курьерскими» крайками Flakelf, и нападающие немцы, освобождаясь от опеки, ложными движениями показывали влево, вправо, одним касанием работали на ход, врывались параллельным ходом вдвоем-втроем в штрафную, перекрестным…

Все успевали отрезать, перекрывать, снимать с ноги и вместе с дерном вырывать, с немецкими ногами, Сухожилов, и Мельниченко, и хромающий Кузьменко, покамест пропадали даром немецкие навесы и прострелы, напрасно выходили немцы на ближнюю, на дальнюю, опережая, замыкая, встречаясь в точке верного расстрельного удара с пустотой, но только чувствовалось: в следующем разе ребята могут не поспеть, не перекрыть, не добежать, не дотянуться.

— На физику жмут, черти, — сплюнул Свиридовский. — Знают, что против них заезженные кони. Бросают длинными в прорыв, чтоб замотать. А ну-ка, Толя, с этим лысым постоянно, как ниточка с иголочкой. Ну что он все выцеливает в гордом одиночестве?.. съешь его. Лишить их, козлов, — забрали и держим.

Но подержать не получалось: отменно школенные немцы, используя немеренную свежую и нерастраченную силу, играли с ними идеально плотно, мгновенно накрывали при приеме, летели навстречь и наперерез, скользили по траве, подкатываясь поездом, шли костью в кость; едва успеешь мяч к стопе приклеить, касанием развернуться, как тут же возникает в гибельной близи шипованная черная ножища и выбивает мяч, сечет по голени, вонзается в колено. И это честно все, безжалостно, но честно, без сладострастия, без мести, вот без отъявленных ударов сзади, неприкрытых, когда уже ты оторвался, обманул его, ушел, — молчит свисток, пока еще не пройдена та, с волос, грань, что отделяет честную жестокость от зверской лютости, от умысла сломать, ударить именно так, чтобы не поднялся… Вон Кукубенко получает мяч на правом фланге от Черняги, который длинной верховой диагональю его нашел, сам поразившись совпадению с замыслом, тому, как у него так ладно, совершенно такая непростая по затее получилась… вон он, Кукубенко, танцует так, что у фрица все в глазах отчаянно двоится — четыре, восемь ног сверкают перед ним в мгновенных переступах… качнувшись влево, на рывке Макар уходит вправо, летит к воротам, поднимая голову и набегающего Клима уже в штрафной ища, и все, замах, уже, и немец, еще один страхующий, догнавший, ему втыкается жестоко в щиколотку, и на одной ноге приплясывает, скривившись от усилия не взвыть, подбитый, обезмяченный Макар.

Минуты мяч не держат, теснимые на всех участках поля; под рев, под колоссальный свист трибун к своим воротам прижимаются, и вечность уже целую, не распрямляясь, усильно, напряженно корячится в прыжковой стойке Разбегаев, переступает приставными, упасть готовый каждое мгновение как подкошенный или взлететь за шаровой молнией, идущей в верхний угол с космической скоростью, достать, невероятно натянувшись, ее во что бы то ни стало кулаком, хотя бы кончиками пальцев дотянуться, меняя траекторию, от сетки отводя… согнувшись вдвое, ловит, большой черной кошкой прыгнув, достает… последний перед краем небытия, позора навсегдашнего, отчаянный ревнитель чистоты, единственный на тонкой линии привратник между бесстыдным карнавалом, вакханалией, базарным разнобоем поля и строгой тишиной, высокой немотой храма по ту сторону.