Михаил Нисенбаум - Теплые вещи

Суббота была свободна – следующий зачет только во вторник. Надя готовилась к зачету по искусству Древнего Востока («Древнего во скоко?»), никакие увещевания на нее не действовали. Я уже знал, что влюбился, но еще мог проводить время без нее, дышать другим и думать о другом, хотя граница между мыслями о ней и остальными понемногу разъедалась. Меня ждал заброшенный доме на улице Бонч-Бруевича.

В городе ворочалась с боку на бок жара, а в каменном доме было почти холодно. На ветке яблони сохли серые носки в красную полоску. На крыльце сидел невесть откуда взявшийся пушистый сибирский кот. Тут же стояла опустошенная и вылизанная до блеска банка из-под консервированного минтая. Глаза у кота были барские, наглые.

За прошедший день Чепнин расписал косяки на кухне и в коридоре лунными лучами, павлиньими глазами и самоцветами. В большую комнату я не заходил, дав себе слово не смотреть на его картину, пока не допишу свою.

Чепнин отсутствовал. Я сделал круг по кухне. Сегодня все было другим. Птички в ангельском нимбе были горячими и быстрыми, распятая рыба кричала каждой царапиной. Трещины в штукатурке испускали темный целебный смысл. Отчужденными, но все равно моими губами они прошевеливали: «Ты живой!»

Рисунок на стене ждал разноцветной плоти.

На кусок линолеума выдавлены белила (несколько витков в разных местах), рядом – таинственный кобальт, мрачный краплак и все кадмии, какие удалось купить в магазине. Палитра делалась все наряднее, мне уже не терпелось терпелось крутануть кисточкой по новеньким червячкам, сбивая новый цвет. Бутылек с «девяткой» распечатался с гулким чмоком, как волшебная лампа. В ноздрях посветлело от яростного джинна живицы.

Да, пора уже сказать о картине. Картина выходила такая: кругом небо в налитых тучах. Такое небо, что в нем много от земли: по нему можно ходить, на нем можно валяться, сидеть, вообще жить. Внутри неба – не то планетка, не то мыс. И лежат там, обнявшись, спящие юноша и девушка. Вокруг места, где они спят – два ручья, до краев наполненные рыбой. Нет ни одного сантиметра, где не было бы рыбы. Не ручьи, а косяки рыб в речных руслах. Я хотел, чтобы в верхнем ручье рыбы были холодные, ледяные, а в нижнем – огненные, с чешуей красного золота.

Кот неслышно вошел в комнату и стал самовольно тереться о мои ноги, наполняя пространство мурчанием, точно шкура его была наэлектризована мягкими звуками.

Небо уже набухало краской, уже пригнулись тяжелые кроны над спящими любовниками, уже холодел от первых влажных мазков верхний ручей, как я подошвами услышал сотрясание крыльца, и через пару секунд в благородный аромат пинена, как в русы косы, вплелись плебейские запахи курева и перегара.

– От-те на! Здорово, вундеркинд!

– Здрасьте, – ответил я, не оборачиваясь.

– Так. Ага. Так, – одобрительно токовал пьяница. – Матерый, матерый живописище!

– ...

– Краплачку бы б помощней вот туточки.

– Спасибочки, – я был трезв и угрюм, – уж как-нибудь сам накалякаю.

– Сто-сто-сто-сто-стой!!! Да-ка! Дай, говорю-ка, я! Ну дай, будь ты неладен! – пьяненький Чепнин стал ловить мою руку, пытаясь не то направить ее, не то отобрать кисть.

– Отвали, это моя картина.

– «Моя-твоя!» Я как лучше сделаю, вот только в этом месте, – он тыкал пальцем в какую-то точку. – Ладно, ... с тобой.

– Не спорю.

– Не хочешь – не надо.

– Ты где был? – спросил я, чтобы отвлечь Чепнина от его братских живописных порывов.

– А тебе не один хрен?

Такие вопросы всегда ставили меня в тупик.

В конце концов он ушел к себе, сердито двигал лавкой, гневно ворочался и наконец недоброжелательно затих.

Я вышел на крыльцо, вытирая руки тряпкой.

Нужно было написать его похожим на меня, а ее написать как Надю. Тогда... Нетерпение возвращалось ко мне в виде навязчивой идеи: наколдовать картиной нашу любовь. Нарисовать повелительную картину будущего! Я представил, как Надя смотрит на картину, узнает себя и густо краснеет, потом бросается меня целовать. Мы падаем, вокруг шумит вода, плещутся ледяные и огненные рыбы... В таком духе...

По Бонч-Бруевича проехал грузовик. От дизельного рыка зазудели стекла. Было жарко и ужасно хотелось пить. Откуда брал воду Горнилов? Наверное, где-то во дворе или неподалеку должен быть колодец или колонка. Я зашел в траву. Земля таилась под хищными зарослями малинника, крапивы и лопухов. Каждый шаг похрустывал травяными соками и был чреват.

У развалин сарая были кусты ирги, усыпанные ягодами. Когда я подошел, с веток вспорхнуло два дрозда. Многие ягоды были пока розовыми, но попадались и спелые.

Потом я вернулся в дом. Кончики пальцев были перемазаны чернилами.

Круг от зеркала выделялся, как потайная дверца.

На кухне стоял пустой чайник, похожий на чумазого беспризорника, открытая банка с недоеденной тушенкой. Бельма жира лежали на мясных волокнах.

В маленькой комнате тоже не было ничего. Я еще раз поглазел на облака и очерк фигур, а потом крадучись прошел в большую комнату. Я не собирался смотреть картину Че, просто сильно хотелось пить. Но войдя туда, я забыл о своей жажде, потому что увидел его картину.

Да, картина... Мазки разлетались, как огромная стая потревоженных мальков. Или цветных знаков. А в них, в этих знаках-мальках, пели, качались огромные фигуры: то ли люди, то ли волки, то ли солнца, то ли хищные цветы.

Я пишу про людей, зверей и растения, но все это – только попытка поймать контурами то, что ускользает от определений.

Его краски плыли, переливались друг в друге, смешивались, не теряя чистоты. Каждая вещь была не только собой, но чем-то еще. Мазки закручивались в воронки, в вальсирующие смерчи, из которых свивались предметы и фигуры.

Так мог бы писать Иеремия либо Стравинский. Или какой-нибудь леший. Но написал Андрей.

Я перевел глаза на спящего Че. Он лежал на жесткой скамье, положив под голову свой пустой баул. Лица (и, соответственно, синяка) не было видно, он отвернулся к стене. Как у такого человека могли зарождаться подобные образы? Я вспомнил кровь, запекшуюся в усах...

Сейчас он дышал ровно, спокойно, как ребенок. Рубаха была свежая, выстиранная. Под лавкой спал приблудный котяра, которому Чепнин мазнул по темечку оранжевой краской.

Стараясь не прервать киносеанс в бедовых головах, кошачьей и человечьей, я на цыпочках вышел из большой комнаты и вернулся к своей картине. Краска запрыгала влажными искрами с палитры на стену. Яростно старался я быть менее аккуратным, чем до того. Потом помыл кисти, оттер руки, накрыл палитру клеенкой и вышел.

На Малышева меня обогнал троллейбус. Тут только оказалось, что за последние час-два я ни разу не подумал о Наде. Но стоило вечером позвонить ей на квартиру и услышать длинные гудки, как я снова стал изнывать. Слушая десятый или пятнадцатый гудок, я думал, что к ней ворвались головорезы. Привязали Надю к креслу-качалке и оставили в двух шагах от телефона. Сейчас она плачет, пытается дотянуться до телефона и качается, качается, качается. Я хохотал так, глазам горячо стало. Гудки, гудки, гудки. Трубка тяжело вдавливает рычаги в корпус.