Михаил Нисенбаум - Теплые вещи

Мы расположились наверху, между двух арок. Чехол от гитары распластался у наших ног, готовясь принять в свое дермантиновое лоно шелестящие ассигнации и звенящие дублоны.

Подумав, мы сняли наши пальто и сложили их на выступ стены. Под рубашку поползла подземная зябкость.

Подсознательно оттягивая момент начала, я долго подтягивал колки, пробовал октавы. Метрах в трех от нас к стене прилип первый зевака, который глядел с пьяной тягучей благожелательностью. Люди оглядывались, некоторые немного замедляли шаг, ожидая услышать начало нашего концерта. А я все возился, пока Коля не сказал мне одними усами, чтобы я закруглялся, потому что «пошла волна». Действительно, из дальней пасти в тоннель выкатывала приближающаяся толпа. И тут мы грянули.

Первый куплет подошел к середине, а волна уже подкатила к нам. Я вдруг заметил, что многие люди заулыбались и сразу стали разными и знакомыми.

Два наших дружных мужских голоса будто бы прибавили огня в лампах. В чехол закапали монеты и посыпались мелкие бумажки. Наш первый слушатель отлепился от стены и приблизился к нам, хлопая в ладоши и всячески избочениваясь от готовности пуститься впляс. Хотелось послать его в болото при помощи чревовещания.

Волна уже прошла, а мы все пели про «Крысулю». Никто не остановился нас дослушать. Это было странно: бросая в чехол деньги, прохожие не платили за доставленное удовольствие, а просто подавали неимущим музыкантам. Наша премьера принесла добрых девяносто тысяч.

– Слышь, борода, – подвалил мужик с пивом ко мне, – Ты, понял, ох...енный гитарист!

– Ну, я в школе учился. Два года.

– Земляки, давай про черну шапку, а? – уже на правах своего сказал зевака. Глаза его были томны, а брови штормило сентиментальной сединой. И не дожидаясь нашего согласия, завел: «Ой да не вечер, да не вечер».

– А вот как раз и вечер, – строго возразил Коля. Ему ведь не сказали, какой он прекрасный певец, поэт и композитор.

Глотка арки извергнула новых человеков.

– От всей, как говорится, души, – тут наш незванный завсегдатай бросил в чехол мятую десятитысячную.

– Заберите деньги, – хором прошипели мы с Колей и тотчас грянули парадным фортиссимо про липу вековую.

Меценат, который сообщил, что его зовут Толян, терпеливо дослушал последнюю строчку («Скоро и твой милый тем же сном уснет») и добавил в чехол еще три бумажки. Хотя мы пришли именно заработать, с Толяна брать деньги было отчего-то неловко. Положив гитару на грязный пол, я вынул из чехла спонсорские купюры и принялся впихивать их упирающемуся мужику. Толян оскорбленно упирался, выгибаясь, словно мыслящий тростник. Тут Коля поднял гитару и заявил:

– Для нашего гостя из солнечной подземки Анатолия исполняется казачий романс «Черна шапка»!

Мы спели уже пять или шесть песен, а в чехле набралось всего на четверть билета в плацкартный вагон. Откуда-то неслышно приковыляла тетенька в ситцевом платочке и пригорюнилась метрах в пяти перед нами, повернув ладошку к потолку, как делают люди, которые хотят узнать, идет ли дождь.

Подходившие стали оделять деньгами и ее, причем ей доставалось больше. Деря глотку очередным шлягером, я пытался понять, отчего так выходит. Наверное, думать во время пения не нужно, но тем не менее, я думал.

У людей, которые слышат музыку, душа размягчается. Им кажется, что они на празднике, во всяком случае, в какой-то артистической атмосфере. И тут, в состоянии праздничной размягченности, они видят тетеньку с протянутой рукой, которая явно чужая на празднике. Лучшие чувства, разбуженные нами, тотчас устремлялись к ней: ведь ей было плохо. Она была немолода, бедна и унижена, а мы молоды, бодры и к тому же пели песни. Поэтому главные финансовые поступления шли тетеньке, а остатки – нам.

Тоннель то наполнялся, то пустел, накатывала и затихала глубинная дрожь чудовищной тяжести.

Играть проходящим мимо – совсем не то, что играть в клубе или дома перед друзьями. Пока слушатель приближается, глядит на тебя, прислушивается, тебе кажется, что можно повлиять на него, привлечь музыкой, заставить остановиться. А потом он отворачивается и уходит прочь, и тебя разбирает – не злоба, конечно... Хочется сразу забыть о нем и петь для более достойного, кто сейчас как раз на подходе. Но тот, на кого ты надеешься, тоже проходит мимо.

Однако рядом Коля, ему нужен билет, а мы профессионалы. Профессионалы умеют делать свое дело, невзирая на его бессмысленность, если только за это платят.

И все же каждый раз, когда люди приближались к нам и улыбались, возникала уверенность в том, что мы выбрали хорошее место.

Через три песни из дальнего грота потянулась очередная вереница пассажиров, которых мы встретили песней «Мы вам честно сказать хотим». Тетенька куда-то немедленно пропала, точно ушла сквозь стену. К первому припеву наконец два человека задержались возле нас, дослушав песню до конца. Но как и все мечты, эта сбылась самым нежелательным образом. Двое слушателей были метрополитеновские милиционеры. Один был юн и усат, другой – крепкий бровастый мужчина в годах. На их лицах не было никакого выражения, потому что на службе не полагается проявлять посторонние эмоции. После короткого диалога о правилах пользования метрополитеном, паспортах, московской прописке и административной ответственности мы стали собираться, а содержимое чехла перешло представителям более благородного искусства. Хотя наш новый друг Толик, мыча и матерясь, страстно доказывал, как прекрасны дружба и искусство вокала.

– Кончай, Толян, – сказал Коля. – Мужчины здесь не плачут.

Мы угрюмо зачехлили гитару и пошли от греха подальше в ближайшую каменную глазницу, как никому не нужные соринки.

Когда мы поднимались на эскалаторе на «Проспект Маркса», Коля вдруг сказал:

– Никогда не буду шутить на тему милиции, судов и тюрем. И про больницы тоже. Про нищих мы уже пошутили.

Не знаю почему, на меня снизошло благодатное спокойствие. Причин для радости не было, скорее наоборот, но душе про это лучше знать.

И тут – как кстати! – я увидел ее. Девушка стояла у той вечно закрытой двери, что ведет в соседний вагон, и задумчиво вглядывалась во что-то запредельное. Во что-то, что происходит не здесь и не сегодня. На ней было кашемировое пальто цвета предрассветной пустыни и длинный черный шарф. Я смотрел на девушку неприлично долго, но она этого не замечала. В ее лице была спокойная одушевленность и никому не адресованная приветливость. Хотелось сказать ей:

– Знаете, такой девушке, как вы, не подходит метро. Нет, я не считаю, что в метро ездить стыдно: сам люблю метро, особенно длинные эскалаторы и всякие сказочные станции. Но вам здесь не место. Вам место на скамье, которая стоит где-нибудь над морем на обрыве. Чтобы соленый ветер развевал ваши волосы. Или в крайнем случае, в коллекционном автомобиле, собранном в пятидесятые годы. Я имею в виду, ваш образ отлично вписался в такие картины, а здесь фон неподходящий.