Лоренс Даррел - Горькие лимоны

Мой спутник молчал, забравшись вверх по ветвям нависшего над пропастью дерева, чтобы восторженно глянуть вниз, на раскинувшуюся там рельефную карту, на поросшую щетиной деревьев низменность, которая одной стороной спускалась к линии моря, а затем то карабкалась, то скользила в сторону небесно-голубого края ойкумены, туда, где поднял к небу свои каменные морды Кар-патос, и где границы мыса были очерчены разбивающимися о камень волнами и султанами повисшей в воздухе водной пыли.

— На следующий год мне стукнет шестьдесят, — сказал Панос, — какое это наслаждение, становиться старым.

Белое вино оказалось славным и терпким на вкус, и, подняв стакан, Панос произнес тост дня:

— За то, чтобы все это закончилось, и чтобы мы смогли в один прекрасный день проснуться на прежнем, забытом Кипре — как в Зазеркалье.

В каком-то смысле, он пил за умирающую привязанность, которой воскреснуть уже не суждено — за одну из тех ярких грез о бессмертной дружбе, в которые до сих пор верят школьники, о дружбе между Англией и Грецией, всегда бывших родными по духу.

Сколь бессмысленны такого рода бредни с точки зрения политиков, и сколь они необходимы молодым растущим нациям!

— Знаешь, — тихо сказал Панос, — я получил письмо с угрозами от ЭОКА — письмо второй степени.

— Что ты имеешь в виду — письмо второй степени?

— Есть разные виды таких писем. Сперва приходит просто письмо-предупреждение. Потом — письмо с нарисованным черным кинжалом, это и есть окончательный, так сказать, приговор — конверт с вложенным в него лезвием бритвы. Вот именно такой конверт я и получил, должно быть, кто-то из моих учеников решил отыграться и пытается меня напугать.

— Да в чем они могут тебя обвинить?

Панос налил себе еще стакан вина и долго смотрел, как дымок от его сигареты тихо тает в воздухе. Отсутствующий взгляд, в глазах отсвет улыбки, словно он вспомнил то первое чувство, что охватило нас при виде Клепини и его усеянных мириадами цветочных звездочек полян.

— Дорогой ты мой, ну откуда мне знать? В подобных ситуациях всяк доносит на ближнего своего. А мне скрывать нечего.

— Может, это из-за того, что я у тебя жил — хотя я ведь и был-то у тебя всего один раз с тех пор, как заварилась эта каша.

— Я знаю. Я догадался почему, и я тебе за это благодарен.

— Тогда почему сегодня ты решил сюда со мной поехать?

Он встал и принялся отряхивать следы мела с рукава пиджака. Потом глубоко вздохнул.

— Потому что хотел поехать. Жизнь и без того стала невыносимой из-за всех этих забастовок, и штрафов, и комендантского часа; а если еще и подчиняться всему, чего требуют экстремисты, она и вовсе потеряет всякий смысл. А кроме того, я всего лишь один из тех людей — а их не один десяток, — которые получали такого рода письма, и с ними пока ничего не случилось.

— Но я правительственный чиновник.

— Да, ты правительственный чиновник.

— Они могут подумать, что ты мой информатор.

— Да что я такого знаю? Ничего. Это правда, что я настроен несколько менее патриотично, чем большинство здешних греков, хотя я верю в то, что Эносис — дело стоящее, и в один прекрасный день так оно все и выйдет; в конце концов, я грек, а Кипр — такая же Греция как… как Вуни. Но я, естественно, не могу принять насилия, хотя и понимаю, что таким способом Эносиса можно добиться куда скорее, чем вежливыми разговорами.

— Что ты имеешь в виду?

Теперь он вытянулся на плоском камне, лицом вниз, и раскинул руки, так что его пальцы скрылись в густой поросли анемонов.

— О, господи! — сказал он. — Я же давал себе сегодня слово не говорить о политике. Но ты иногда задаешь такие детские вопросы. Ты что, сам не понимаешь? Сперва не было никакой кипрской проблемы. Потом было несколько взрывов, и вы признали, что проблема есть, но что решить ее никак невозможно. Еще несколько взрывов. Тут вы согласились подумать и попытаться ее решить, но на самом деле только усугубили ее как могли. А тем временем ЭОКА убедилась, что несколько вовремя брошенных бомб вполне в состоянии переменить ваше непоколебимое "никогда" на "когда-нибудь"; и теперь они чувствуют себя вправе выбивать из вас ответ на вопрос "когда?". Они в политике не такие простофили, какими их себе представляют ваши ответственные лица. По сути дела, им удалось изрядно расшатать английскую позицию в кипрском вопросе, и они это понимают. У твоих односельчан в ходу две поговорки, которые прекрасно иллюстрируют нынешнюю ситуацию на Кипре. О человеке недалеком они скажут: "Он думал, можно бить жену так, что соседи не услышат". В нашем случае соседи — ваша собственная лейбористская партия, ООН и иже с ними; мы вас провоцируем, чтобы вы нас били, а потом кричим об этом на весь мир. Ас другой стороны, вам приходится проводить ваши контртеррористические операции, нанося удары по живому телу кипрского народа — как если бы боксер бил противника через стоящего между ними рефери. У вас в Беллапаис говорят: "Не уморивши пчел, меда не достанешь". Ну а вы, как вы намерены добраться до медовой сути мирного Кипра?

Потом мы стали собирать цветы целыми охапками и укладывать их в большую плетеную корзину с крышкой; пока я осторожно выкапывал луковицы, которые намеревался высадить в собственном саду, Панос отводил душу, неторопливо перекладывая прохладные влажные стебли широкими листьями кукушечника.

— Мы могли бы тут их собирать целыми днями, и не одну неделю, — сказал он, — и даже если бы работали сегодня до самого вечера, поле бы ничуть не изменилось.

Он ходил с места на место, подыскивая разные оттенки, и каждый собранный им пучок цветов выглядел как искусно составленный букет, что говорило о немалой практике. Я уже видел, как они сияют на синем фоне лапитосских ваз, расставленных у него дома на кухонной полке, на стратегическом удалении от детских рук. После того как дети уйдут спать, он, прежде чем сесть за проверку школьных сочинений, толстых стопок исписанных прихотливыми греческими закорючками серых тетрадей, снимет вазы с цветами, расставит перед собой и, со вздохом поднимая время от времени голову, будет с их помощью, по его словам, освежать "глаза души" уносясь мыслями к лугам и рощам Клепини.

Мы рвали и рвали цветы, покуда заднее сиденье машины не было ими полностью забито — ни дать ни взять, деревенская свадьба, как сказал Панос, — а потом опять уселись на гранитных наших тронах, чтобы распаковать хлеб и ветчину

Солнце близилось к зениту, и огромные лапы скал в предгорьях уже разложили перед собой свои тени, как вырезанные из черной бумаги силуэты. Панос снял очки и взялся нарезать ломтями черный хлеб из грубой муки местного помола, приговаривая себе под нос:

— В такие дни, как сегодня, в таких местах, как здешние, какая же все это чушь. Национальность, язык, раса. Это все выдумки великих наций. Глянь себе под ноги и повтори-ка имена всех королей, которые правили здесь когда-то; всех завоевателей, которые высаживались на этот берег — хотя бы тех немногих, о ком до нас дошли письменные свидетельства! Какая в сущности разница, что мы живы, а они уже умерли — нас просто вытолкнули на несколько секунд вперед, чтобы мы заняли места у рампы, чтобы вдохнули аромат цветов и этот весенний ветер, а ведь он… мне показалось?… пахнет лимоном, лимонным цветом.