Лоренс Даррел - Горькие лимоны

Панос удивленно глядел на меня, в полном восторге от такой предусмотрительности.

— Они всегда во всеоружии, — сказал он.

Мы уже миновали последние рогатки и выехали на самый край холма, откуда видна была маленькая, по форме напоминающая бочку церковь Святого Георгия, стоявшая прямо на ближней, береговой границе земельных владений Мари; с утеса у самой деревни срывался вниз ручей, и несколько старух сосредоточенно стирали у водопада, не обращая никакого внимания на солдат. И вообще пейзаж был на удивление будничным и даже сонным. В живых изгородях пели птицы, в зарослях суетились первые ящерицы, вызванные к жизни жарким солнцем— предвестником скорого лета. Панос вздохнул и сел поудобнее, стряхнув с себя воспоминание о краткой, но многолюдной и шумной интермедии, столь чуждой неторопливому, ленивому ритму этого весеннего дня. Дорога изогнулась в две по-змеиному крутых петли, а потом внезапно распрямилась и побежала, ровная как стрела, между рощами рожковых деревьев; именно здесь, отмеченный одиноким высоким кипарисом, находился поворот к морю, на пустынный мыс, где должен был вскоре вырасти роскошный загородный дом (его уже успели окрестить "Фортуной"). Мы решили оставить машину где-нибудь неподалеку от шоссе и прогуляться по тенистому, устланному слоем мягкой пыли проселку, который, попетляв и повыкидывав коленца, вывел бы нас к мысу, где стояла очаровательная белоснежная церквушка, сияя на фоне темно-синего моря. Между камней сновали ящерицы, и из сочной травы у дороги доносился деловитый стрекот неведомых и невидимых глазу насекомых, безраздельно царивших в этой живой зеленой стене вплоть до самого берега, где властвовал шум моря: оно катило сегодня ровные синие валы, разбивало их с глухим грохотом в пещерах и гротах и наполняло пляжи страстным шепотом увлекаемых отливом голышей. На дальнем мысу чудесной маленькой бухты стояла старая мечеть, где я провел десятки незабываемых часов; Мари собиралась выстроить дом так, чтобы из обращенных в сторону моря окон было видно и ее тоже.

Издалека, окруженная невысокой белой стеной, мечеть была похожа на чайку, присевшую передохнуть на крутой морской волне, а полуостров позади нее — прихотливое нагромождение изрезанных и изломанных морем белых скал — отражал яркий солнечный свет, как зеркало. Я заметил подле мечети крохотное черное пятнышко: ходжа, похожий на муравья, пересекал сплошную белую поверхность, и следом за ним, низведенная расстоянием до размеров булавочной головки, семенила кошка. Они шли к источнику. Тот берег был чист, незамысловат и ясен, как теорема Эвклида. А маленькая часовня в память о семи забытых не то полководцах, не то святых (мнения насчет того, кто они были такие и чем прославились, противоречили друг другу), приросшая к белому мысу, белизна известки и гипса как продолжение природной белой скалы, сияла, словно добела отмытая зимним морем кость. Место невообразимое: будто некое животное или непостижимых размеров титан заглотил, переварил и вывалил наружу гору морских раковин, и та слежалась в огромный известковый утес, который и вытянулся в море, источился до остроты опасной бритвы и оброс косматой гривой водорослей, вздымающейся и опадающей при каждом вздохе моря. Или какой-нибудь страшно занятой бог, присевший передохнуть и отвлечься, выточил его лобзиком или вырезал для забавы ножом.

Однако природная щедрость обильного ключами известняка проявлялась на каждом здешнем мысе, укрывая его плотным покровом плодородной почвы, так что не далее чем в сотне ярдов от бесплодной полосы прибоя можно было встретить поля молодой пшеницы. Вот, к примеру, новый дом Мари — пшеничное поле заканчивалось прямо у ее заднего крыльца, но фасад при этом выходил на омываемый морскими волнами пустынный каменистый пляж.

Еще не подведенный под крышу дом — большие комнаты с окнами на море, в них будет так прохладно и просторно — был пуст. Рабочие сегодня ушли пораньше, оставив там и сям груды извести и песку, и белого пиленого камня, предназначенного для кладки верхней части стен. Янис копался в дальней части поля. Он вскрикнул и неловко, как-то по-верблюжьи, побежал в нашу сторону, прямиком через пашню, торопясь открыть нам калитку в бамбуковом заборе, за которым расположилось несколько маленьких временных построек — пристанище Мари на время строительства "Фортуны".

— Благослови вас бог! — Он был нам страшно рад, жал нам руки и улыбался бесформенной и беззубой, как у устрицы, улыбкой. Я представил своего спутника и объяснил, что мы приехали взглянуть на то, как тут рассажены деревья, и он обрадовался пуще прежнего. Он приседал, подскакивал, как обезьяна на цепочке, ему страшно не терпелось доставить нам как можно больше радости.

Но сперва нужно было соблюсти — и неукоснительно — ритуал гостеприимства. Он отпер калитку и провел нас в маленькую крытую галерею с какими-то фантастическими пальмами, где переговаривалась между собой вполголоса парочка павлинов, и, расставив стулья, налил нам по стакану шербета — в греческом названии которого до сих пор слышен отзвук имени Афродиты: "афрос" или, попросту, "пена". Мы выпили шербет, потом состоялся положенный обмен любезностями, а потом я сказал Паносу, что пойду искупаюсь, пока он будет проводить инспекцию.

— Я знаю, что вода холодная, — сказал я, — но через несколько дней мне уезжать. Не лишай меня этой радости.

Панос усмехнулся.

— Так радости или пытки?

— А одно без другого бывает?

— Хорошо сказал.

Грек не в силах устоять против афоризма; одна лишь форма уже заставляет его уверовать в истинность высказывания, даже если по сути оно ложно.

— Хорошо сказал, — повторил он. — Ну что ж, а я тогда отправлюсь с Янисом.

Старик опять вскочил и поклонился.

— С радостью. С радостью.

Когда они ушли смотреть свои деревья, я немного помедлил на тихой террасе, наслаждаясь отдаленным гулом моря с наветренной стороны и думая о том, какое же славное это будет место, "Фортуна", когда уйдет политика и унесет с собой свои порождения — жестокость и неотвязное чувство тревоги. Янис открыл те комнаты, в которых жила Мари, и я без всякой задней мысли зашел внутрь, подивился тому, как быстро покрылись пылью книжные полки, и окинул взглядом знакомые сокровища, которые в один прекрасный день займут свои места в особняке: испанский сундук, мавританскую решетку, индийские картинки и всякие безделушки, египетские и турецкие светильники и наваленные повсюду книги, преданные наперсники одиночества, не вынужденного, но желанного. Зеркальце и гребень с Бали, терракотовая фигурка из Танагры, железная статуэтка Кришны, нарисованная гуашью мандала — все эти вещи умудрились как-то зацепиться за подол Мари во время ее очередного стремительного кругосветного турне и собрались здесь, чтобы обрести покой в прохладных комнатах ее будущего дома. Те самые вещи, которые писатель повсюду таскает с собой, как талисманы, как напоминания о пережитом и забытом, о том, что в один прекрасный день он может воскресить и облечь в слова. Эта вот танцовщица с Бали стоит на страже прошлого столь же чутко, как морская раковина, когда ее приложишь к уху… С моря пришел ветерок и тронул занавески на окнах, напомнив мне о том, что я пообещал себе принять морскую ванну.