Крис Клив - Поджигатели

Кажется, потом я заснула. Скверный был сон, потому что каждый раз, как я засыпала, я чувствовала, что пальцы отцепляются от катера, и я опять просыпалась. Наверно, это продолжалось несколько часов, пока я не открыла глаза окончательно, потому что мой катер обо что-то ударился, и я почувствовала толчок. Было темно, и что-то здоровенное нависало надо мной. Я закричала и подняла руку, чтобы отпихнуть от себя эту темную штуку, но потом поняла, что это Тауэрский мост. Был отлив, и мой катер застрял на грязной отмели на северной стороне реки.

Я соскользнула с катера в мягкую болотистую грязь. Эта грязь была позором города. Она была одного возраста с Лондоном, и я клянусь, она воняла болезнями, названия которых люди забыли лет пятьсот назад. Весь город построен на чумных могилах и логовах убийц, и я погрузилась в нее по самые бедра, и меня стало рвать, и я плакала, а потом меня опять рвало. Когда меня уже не могло больше рвать, я побрела по грязи до каменной стены берега. Там была лестница из ржавых железных обручей, и я стала по ней карабкаться. Мне приходилось то и дело останавливаться. Я очень замерзла и устала, к тому же я никогда не была спортивной.

Я вылезла наверх прямо у лондонского Тауэра. Кругом стояла тишина. Поблизости никого не было. Я потеряла туфли в реке и шла босиком по брусчатке, обнимая себя руками. Я так замерзла, что меня трясло, как нашу стиральную машину во время отжима. Я прошла мимо высоких стен Тауэра, вся в вонючей грязи. Черные крысы пищали и удирали из-под моих ног. Фонари не горели, стояла темень, хоть глаз выколи. Дождь перестал. В облаках показались просветы, где проглядывал растущий серпик луны и очень яркие звезды.

Я шла как можно быстрее, чтобы согреться. Я не поднимала головы. Я не видела, куда ступаю, и пыталась не наступить на что-нибудь гадкое. Слышно было, как сквозь рокот вертолетов звонят колокола. Вертолеты были по всему небу, а один спустился над Тауэром. Он летел за мной вдоль улицы, и его прожектор светил на мокрую брусчатку. Я прижалась к стене Тауэра и смотрела, как двигается кружок света по тому месту, где я шла. Он двинулся дальше по улице и остановился, потому что в луч прожектора попал какой-то парень.

Он был голый, и его кожа отсвечивала в луче голубовато-белым. Молодой парень, лет двадцати, и по нему текла кровь. Кровь текла у него изо рта, и было ясно почему: потому что он наполовину откусил себе язык и продолжал его жевать. Одной рукой он держал нож для разделки мяса, а другой мастурбировал. Когда он увидел, что попал под прожектор, он посмотрел прямо туда, где я пряталась в темноте, и заорал от ярости. А потом, кажется, кто-то в вертолете его застрелил. Я не услышала выстрела из-за рокота моторов, но я увидела, как у парня из шеи брызнула красная струя, и его тело осело на брусчатку. Он очень аккуратно сел на мертвый зад, одной рукой все еще держась за свои причиндалы. Луч оставался на нем, пока первые крысы не начали перебегать через границы светлого кружка. Тогда вертолет полетел дальше в ночь.

Сейчас я думаю, что тот парень был каким-нибудь психом, который в панике сбежал из больницы, но в то время я не понимала, что происходит. Я подумала, может, всех расстреливают, как его. Тогда я пошла очень осторожно, Усама, и ты не можешь меня винить. У меня ушло целых два часа, чтобы дойти до Бетнал-Грин. Я шла не по улицам, а по тропинкам и переулкам и перебегала через скверы, как лиса. Когда я замечала большие улицы, вдоль них стояли солдаты. У солдат были пулеметы и бронетранспортеры, и я даже видела несколько танков, хотя бог знает зачем они были нужны.

В проулках было еще несколько человек, которые шли домой, но в тот раз никто не попытался меня изнасиловать или съесть, слава богу. Мне стало чуть получше, потому что это были самые обычные люди, как я, в тренировочных и кроссовках, которые старались добраться до дома в комендантский час. Мы смотрели друг на друга в полусвете от вертолетов, и у всех на лицах было одинаковое выражение. Выражение людей, которые проснулись, ожидая одного, а получили совершенно другое.

На Барнет-Гроув, когда я добралась туда, стояла мертвая тишина. Ни одного человека из-за комендантского часа, ни одного огонька, потому что электричество отключилось. Полдюжины машин горели, и никто их не тушил. Расплавленная резина от автомобильных шин текла по сточной канаве вдоль бордюра. Она кипела и пузырилась, как лава во время извержения вулкана, и исчезала с шипением в ливневых стоках. Вонь стояла ужасная.

Сын ждал меня на улице у Веллингтон-эстейт. Он помахал мне рукой.

— Малыш, бедный мой малыш, ты как?

Мальчик заулыбался, залез в горящую машину и сел на голые раскаленные пружины водительского сиденья. Он улыбался мне, а пламя лизало его, и ветровое стекло лопнуло с треском.

Вертолет завис невысоко над дальним концом улицы. Он летел в нашу сторону. Его винты раздували оранжевый огонь горящих машин в ревущий белый костер. Мой сын посмотрел вверх. Он был взволнован. Вертолет приближался. Слышно было его рокот поверх рева пламени. Сын высунул голову сквозь оплавленное стекло пассажирского окна, чтобы посмотреть на него. Вертолет, сказал он. Вертолет, вертолет, вертолет. Ему всегда нравилось это слово.

Прожектор надвинулся на нас и замер. Это был ярко-белый свет, как вспышка фотоаппарата, и на него нельзя было смотреть. С неба раздался мегафонный голос. ОСТАВАЙТЕСЬ НА МЕСТЕ, сказал он. ВЫ НАРУШИЛИ КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС. НЕ ДВИГАЙТЕСЬ, Я ПОВТОРЯЮ, НЕ ДВИГАЙТЕСЬ. Ага, сейчас. Буду я стоять на месте, чтобы они успели как следует прицелиться. Я взяла ноги в руки и побежала в Веллингтон-эстейт, а мой бедный мальчик кричал ОТСТАНЬТЕ ОТ МАМЫ в горящее небо.

Я села на лестницу нашего дома, чтобы отдышаться. Я сидела полчаса, дрожа, пока не набралась сил, чтобы подняться по лестнице до нашей квартиры.

Кто-то просунул мне письмо под дверь, и я его подобрала, когда вошла в квартиру. Я положила конверт на кухонный стол, зажгла пару свечей, и они дрожали, потому что в квартире стоял жуткий сквозняк из-за разбитых снаружи окон. Везде на полу валялось битое стекло, и с улицы несло горелыми шинами. Я пошла в ванную и включила приемник на батарейках. НЕТ ПРИЧИН ДЛЯ БЕСПОКОЙСТВА, говорил он. Я открыла кран, вернулась на кухню, выдавила из пачки четыре таблетки и запила их водкой. Потом открыла письмо.

«Мой храбрый друг, что я могу сказать, кроме того, что будем же помнить наши счастливые дни? Мне так понравилось выбирать с тобой одежду, и я никогда не забуду, как ты потрясающе в ней выглядела. Пожалуйста, надевай ее иногда и помни, что я не всегда была стервой по отношению к тебе. Наверно, ты презираешь меня за мой выбор. Я заглянула себе в сердце и решила, что если мы предадим сведения огласке, то это ничем не поможет стране. Газета очень поддержала меня в этом трудном решении и предложила мне прекрасные перспективы, которые означают уверенность в будущем для моего сына, когда он родится. Надеюсь, в своем теплом сердце ты найдешь силы понять и простить меня когда-нибудь. Я знаю, как мать, ты поймешь, что мы всегда должны поступать так, как будет лучше для наших детей.