Альберт Лиханов - Никто

Без всякой подготовки и разминки, он враз перевернулся к Кольче – стал улыбаться, заглядывать в глаза, пробовать заговорить про какую-нибудь ерунду. Он явно боялся, и это коробило Топорика: ведь боялся он не его, а тех, кто за ним. Ждет небось наказания за свое хамство, за свое наглое поведение. Кольчу угнетал этот нелепый страх переростка Сереги. Только что сам страдал от похожего чувства, хотя и не признавал его страхом. Ему было неуютно жить, обходя этого Серегу, избегать стычек с ним. А тому нравилось испытывать свои преимущества. Теперь превосходство было на стороне Топорика, и, узнав это, он не обрадовался, а расстроился, потому что его боятся не как Топора, а как пацана, за которым стоит опасная сила.

Да, верно говорил Валентин: подл народишко. И труслив.

Вот и оба Петька. Что ни вечер, зовут Топорика перекусить, винцом запить. И даже родители их, видно, узнав что-то такое особенное от своих юных трактористов, приветливо раскланиваются с Кольчей, входя в их комнатку, и даже голос приглушают, глядя, как Кольча читает учебник или просто книжку, – дабы не мешать.

Что там говорить – атмосфера разрядилась, появление белобрысого Валентина с двумя амбалами перетасовало сданные судьбой карты, и Кольча как бы стал в училище обладателем всех тузов.

Даже когда пацаны балдели на переменах, грубо шутили друг над другом, налетая со спины, давая подножки, играя в щелбана, к Кольче никто не приближался, точно, сговорясь, обвели вокруг него концентрический круг, хотя ничем, ни одним своим словом и уж, не дай Бог, движением, Топорик не выразил ни превосходства, ни намека на угрозу, а уж тем более не дал повода подумать о заспинной, третьей, силе.

Взрослые – а их и было, если считать всерьез, всего двое, Василий Васильич да Иван Иваныч, – поначалу ничего не заметили, потому как Топорик по-прежнему, до предельного часа, толокся в мастерской, набирая все больше важных знаний и расчерчивая руки полезными царапинами. Так все и катилось, не очень слышно, даже приятно, ровно тебе «мерс» по хорошему асфальту, пока вдруг не накатилось, не набежало, не натекло и не стало ясно, что Кольча Топоров стал совсем другим человеком.

«Жигуль» исчез, «Мерседес» стал частенько ночевать в училищном гараже, за что Валентайн платил деньги в кассу ПТУ согласно заключенному договору, сам же он разъезжал на новенькой «Вольво-940», а ключи от «Мерседеса» лежали в Кольчином кармане, который ходил теперь в джинсе, с пробором, прочерченным и зализанным в классной парикмахерской, у нестарой и смазливой парикмахерши Зинаиды, крашенной краской «Велла», которую рекламируют по телевизору каждые пять минут, в слегка рыжеватый, вызывающий, нагловатый цвет.

Зинаида была в теле, под халатом нагая, так что соски выпирали сквозь тонкую ткань хрустящего халатика, и Кольча впервые в жизни от чего-то непонятного затрепыхался и покраснел.

Парикмахерша общелкала его ножницами, выводя одной ей видимую конструкцию, вымыла Кольче голову кипятком, приговаривая при этом: «Не горячо? Не горячо?» – и Кольче было стыдно признать, что переносил такую воду из последних сил, зато потом, когда пробор был расчесан, волосы взбиты теплым феном, а затем закреплены лаком, Топорик увидел в зеркале нечто весьма даже недурственное, похожее на Валентайна, не тупое, не примитивно-пэтэушное, а скорее эдакое полутелевизионное, спецшкольное, элитарное.

Валентин поглядел на него с удовольствием, точно скульптор, смастеривший шедевр, хлопнул по плечу, прошел к Зинаиде, и Кольча охнул, услышав запрошенную парикмахершей сумму. Валентайн легко расплатился, они вышли на улицу, и Кольча сел за руль «Вольво» – свободно, спокойно, потому что в кармане у него уже давно были права, где год его рождения был изменен с прибавкой на три единицы. Он гордился тем, что, хотя не сдавал никаких экзаменов в милиции, свободно разбирался не только в правилах вождения, но и в самих машинах, на уровне приличного высокоразрядного слесаря и достойного шофера.

– Давай, остановись, – велел ему Валентайн через несколько кварталов и, когда Кольча причалил к бордюру, продолжил: – Ну, посмотрись в зеркало. Кто ты теперь? Человек. Да и какой! А теперь погляди на меня. Я тоже человек. Согласен?

Кольча был согласен, смеялся.

– Ну, а раз так, давай и вести себя станем как человеки.

Он полез в карман, достал десятка два самых крупных бумажек, протянул их Кольче.

– Держи, не отмахивайся. Давай поедем в хороший магазин и купим твоим пацанам подарки.

– Каким еще пацанам? – не понял Топорик, думая, что речь идет о пэтэушном общежитии.

– Как каким? – удивился Белобрысый. – С которыми ты коньяк хлестал!

Топорик вспыхнул. Вот ведь как бывает. Какие-то недели три-четыре и прошло-то всего, а житуха замотала его, все силы он тратил, осваивая езду, ну и мастерские, конечно, но вот он уже спрашивает, как дурак, каким пацанам нужны его подарки! Да Макарке, Гнедому, Гошману!

Ну, Валентайн, ну, хозяин!

Он впервые так подумал о нем – хозяин, И это было точно. Белобрысый ни разу не намекнул на такое его обозначение. Но это ведь он перевернул всю Кольчину жизнь. Давал свободно деньги – который уже раз. Переодел его с ног до головы. Вронил ему в подставленные ладони, будто царь какой, ключи от «Мерседеса». Волшебно переменил отношение к нему окружавшей публики.

И верно ведь, Валентайн стал хозяином Кольчиной жизни. Такого и придумать было нельзя. Топорик выбирал не самый легкий ход для себя, отказался от девятого, десятого, одиннадцатого класса, от аттестата зрелости, от трех еще спокойных лет в интернате, и никогда не думал, что на него может свалиться счастье.

Да вот оно, свалилось. Кольча краем глаза поглядывал на себя в зеркало заднего вида, подвинул его не очень удобно для отражения, но себя видел. И думал, непрерывно думал о том, как он похож на своего хозяина, на Валентайна, Валентина, конечно же, хотя Валентайн звучит слегка по-французски и очень нравится Белобрысому – другу, шефу, начальнику? Хозяину!

Пусть он будет его хозяином. Ведь разве плохо, когда у собаки – безродной – бездомной, появляется хозяин? Такой псина, такой щенок трижды крепче любит человека, поднявшего его из грязной лужи, отогревшего, давшего миску с теплым молоком и имя.

Пусть даже имя теперь у него такое странное: Никто.

Получился настоящий парад-алле, кажется, так ведь называется самый торжественный момент в цирке, когда все артисты выходят на манеж с флагами, красивые, в блестящих золотом и серебром костюмах, в полыхающих самыми яркими красками одеждах: гремит музыка, сияют цирковые огни, и не хочешь, а все в тебе будто закипает, загорается радостно, по спине пробегают мурашки, поднимаются к затылку, и ты ловишь себя на ощущении, что не ты правишь самим собой, а тобой управляют этот круглый манеж и громкая музыка.