Грэм Свифт - Антилопа Хоффмейера

Дядя Уолтер привязался к этой последней антилопе со всем пылом овдовевшей матери, изливающей свою любовь на единственное чадо. Его взгляд стал отсутствующим взглядом мученика. Однажды, во время моего воскресного визита в зоопарк (бывало, что между этими визитами я вовсе не встречался с дядей Уолтером), старший смотритель из его секции, грузный, добродушный человек по фамилии Хеншо, отвел меня в сторонку и заметил, что дяде хорошо бы взять отпуск. Похоже, дядя просил разрешения устроить в клетке антилопы постель, чтобы можно было никуда не отлучаться. Ему довольно простого соломенного тюфяка, сказал он.

Хеншо выглядел обеспокоенным. Я обещал как-нибудь повлиять на дядю. Но, насколько я мог судить, у меня было мало шансов сдержать свое обещание. Дядя являлся домой за полночь и, наполнив прихожую тяжелым портерным духом, сразу прокрадывался наверх. Я чувствовал, что он меня избегает. Даже в свои выходные он отсиживался у себя в комнате. Иногда я слышал его бормотание и шаги; в другие часы там царила тишина, как в тюремной одиночке, так что я начинал подумывать, не пора ли мне, ради него самого, заглянуть в замочную скважину или оставить у двери поднос с его любимой клетчаткой. Временами мы все же сталкивались, как бы случайно, на кухне или в гостиной среди его книг. Я спросил у него (поскольку считал, что сквозь его защитную оболочку может проникнуть лишь агрессивный юмор), не думает ли он, что его роман с самкой антилопы зашел чересчур далеко. Он обратил на меня глубоко уязвленный, страдальческий взгляд, его мокрые от слюны губы подрагивали; затем сказал горько, но вызывающе: "Ты говорил с Хеншо?"

Все вокруг словно объединились против него. В те дни он был удручен еще одним обстоятельством: городские власти собирались проложить новую дорогу между двумя магистралями, которая должна была преобразить микрорайон, пройдя по соседству с дядиным домом. Дядя Уолтер получил предупреждение от властей и вступил в группу местных активистов, борющихся против этого строительства. Он называл городских проектировщиков "засранцами". Это удивляло меня. Мне всегда казалось, что он живет в каком-то особом, старозаветном мире, где царит непререкаемый авторитет Зоологического общества, являющегося единственной святыней и единственным судией. Я считал, что, покуда его периодически окутывают теплые ароматы меха и навоза, он не способен замечать грохот движения на Северной кольцевой, визг реактивных самолетов над Хитроу, высотки и эстакады — или обращать внимание на то, что творится около его дома. Но в одно субботнее утро, когда мы (редкий случай) завтракали вместе под рев экскаваторов за кухонным окном, я осознал свою неправоту. В тот раз дядя поднял глаза от своей овсянки с отрубями и пристально посмотрел на меня.

— Не нравится здесь, а? Хочешь небось обратно в Норфолк? — сказал он.

Его взгляд был пронизывающим. Возможно, на моем лице отражалось разочарование Лондоном — или напряжение, которое было вызвано необходимостью делить с ним крышу. Я что-то уклончиво пробормотал в ответ. Снаружи включили какую-то мощную тарахтелку, и чашки на столе задрожали. Дядя повернулся к окну.

— Подонки, — сказал он. — Знаешь, сколько я здесь живу? Сорок лет. Вырос здесь. Твоя тетя и я… А теперь они хотят…

Его голос поднялся, в нем зазвенел пафос. И я увидел в этом человеке, которого уже начал считать почти свихнувшимся, нелепой жертвой его собственных причуд, проблеск истинной жизни, безвозвратно утерянной, словно на миг приоткрылась дверь в камеру.

Я стал гадать, каков же мой настоящий дядя. В этом доме обитал некто, но этот некто не был моим дядей. Приходя из зоопарка, он все более неслышно пробирался в свою комнату. Он начал уносить к себе в спальню отдельные книги по зоологии из своей "библиотеки" в углу гостиной. Еще он забрал снимки жены, стоявшие в рамочках на книжной полке. В три-четыре часа утра я слышал, как он читает нараспев, точно Псалтирь или поэмы Мильтона, пассажи из "Редких видов" Лейна, "Африканских копытных" Эриксдорфа и из труда, на который я уже давно привык смотреть как на дядину библию, — "Карликовых и лесных антилоп" Эрнста Хоффмейера. В промежутках раздавались тирады, направленные против каких-то воображаемых оппонентов, среди которых были члены комитета по градостроительству и "этот дерьмоед" Хеншо.

Им явно овладела параноидальная вера в то, что весь мир настроен враждебно по отношению к антилопе Хоффмейера и стремится ее уничтожить. У него возникла иллюзия — так позже объяснил мне Хеншо, — что, подобно детям, считающим, будто младенцы рождаются лишь благодаря "крепкой любви", он может только силой своей нежной привязанности к самке антилопы продлить существование ее рода. Он стал избегать меня, словно я тоже участвовал во вселенском заговоре. Мы сторонились друг друга на лестнице, как чужие. Наверное, я должен был бороться против его мании, но что-то говорило мне, что я вовсе не враг ему, а напротив — его последний истинный защитник. Я помнил его слова "скорость гепарда, сила медведя…" Позвонил Хеншо и осторожно намекнул, что дяде следовало бы показаться врачу. Я спросил у Хеншо, вправду ли он любит животных.

Как-то ночью мне приснился Хоффмейер. У него была сигара, галстук бабочкой и театральный бинокль, и он шествовал по джунглям, роскошным и фантастическим, как джунгли на картинах Таможенника Руссо. За ним шли двое носильщиков, в руках у них была клетка, а в ней — жалкая фигура моего дяди. Из подлеска опасливо выглядывало четвероногое существо с лицом моей тетки.

Посещаемость моих лекций по философии падала. Я посвятил два занятия монтеневской "Апологии Раймона Себона". Студенты жаловались, что я веду их странными и обрывистыми тропами. Я пропускал их жалобы мимо ушей. Я уже решил, что летом уеду из Лондона.

Дядя Уолтер вдруг снова стал коммуникабельным. Однажды поутру я услыхал, как он поет на кухне. Высокий, пронзительный тенорок — в нем было что-то удивительно юношеское — негромко выводил "Мы сохраним любовь навеки". Дядя собирался на послеполуденное дежурство и перед уходом в зоопарк готовил себе ранний ленч. До меня доносился запах жареного лука. Когда я вошел, дядя приветствовал меня, как по воскресеньям во время оно, будто я еще не вырос из коротких штанишек: "А, Дерек! Привет, дружок, выпей пива", — сказал он, точно сегодня было что отметить. Он подал мне "Гиннесс" и открывалку. Четыре пустые бутылочки уже стояли на подоконнике. Я не знал, что это — чудесное исцеление или последнее гулянье вроде тех, которые люди устраивают, чтобы потом выброситься с балкона. "Дядя?" — сказал я. Но его липкие губы приоткрылись в загадочной усмешке; лицо выражало сдержанную целеустремленность, словно готовое вот-вот исчезнуть; глаза блестели, точно стоило мне вглядеться в них пристальнее, и я увидел бы там отражение картин и пейзажей, знакомых ему одному.