Андрей Геласимов - Атамановка ( Рассказы )

Бабка Верка упорно гонялась за ними с клюкой, бранилась последними словами, плескала из окна кипятком, но все было бесполезно. Они разлетались перед ее напором в разные стороны, расступались, как море перед тем древним жидом, о котором рассказывала в школе Анна

Николаевна, высмеивая поповские сказки, а потом снова сбивались в стаю и чумазой глазастой кучей опять свисали с несчастной бабки

Веркиной завалинки.

Атамановским пацанам нравилась бессильная злость бабки Верки. Она была самой веселой частью всего этого подглядыванья, хихиканья, прижимания носом к стеклу и, если надо, поспешного бегства. А бабка

Верка ненавидела их всей душой и мучилась оттого, что не могла запомнить “засранцев”, пока они скакали на ее завалинке. Если бы она сумела узнать кого-нибудь из них, когда они потом, гораздо позже, появлялись уже подросшими, уже во взрослых рубахах и с девками на уме, она бы, конечно, задала им жару и спросила бы с них за все, что они вытворяли когда-то, но, во-первых, узнать она никого не могла, а, во-вторых, смутно догадывалась, что на танцах у нее в доме вообще не было ни одного взрослого парня, который пять или шесть лет назад не висел бы долгими вечерами на этой самой завалинке и не плющил бы сопливый нос о стекло. Но раз так, то выгонять из дому ей пришлось бы практически всех, и значит – никакого больше сальца на дармовщинку и никакого веселья.

А веселиться ей нравилось.

“Витька! – позвал Юрка младшего брата. – А, Витька!”

“Ну чего?” – Тот недовольно обернулся от окошка, к которому тут же прилипло две других головы.

Вообще-то Юрка позвал брата не сразу. Сначала он просто стоял и смотрел на все эти спины, держал Нюрку за руку, а та молча чесалась, шмыгала носом, размазывала по лбу зеленые пятна от лопуха и временами неожиданно всхлипывала, содрогаясь всем телом, и это напоминало отголоски грозы, которая уже отгремела и ушла за Аргунь, на тот берег, на китайскую сторону, но все еще слышно – рокочет там и никак не может совсем перестать.

Юрка некоторое время смотрел на спину младшего брата и на спины других пацанов, а когда понял, что Витька сам не обернется, просто позвал его.

“Витька, – сказал он, сжимая вспотевшую Нюркину ладошку. – А, Витька”.

“Ну чего?”

Глядя на сестру и брата, которым не досталось места на завалинке и которые стояли теперь у него за спиной, взявшись за руки, как будто только они были брат и сестра, а он был им чужой, Витька почему-то вдруг вспомнил, что никогда не таскал сестру на закорках. Это всегда делал старший брат. Пять или шесть лет назад, когда Нюрка была еще совсем маленькая, стоило ей устать от долгой беготни по деревне,

Юрка тут же подставлял ей спину, и она заползала на него, как таракан. Витька привык к тому, что за Юркиным плечом постоянно болтается Нюркина голова, и даже представить себе не мог, что может быть по-другому. Непонятно откуда возникшее, а скорее всего даже и не возникшее, а всегда бывшее в нем чувство отчетливо говорило, что так и должно быть, что, очевидно, таков закон природы, и поэтому сам он никогда Нюрку на спине не носил, а только орал на нее, стукал, пинался и, когда появлялась возможность, сразу от нее убегал.

Однако теперь, глядя на них, он вдруг испытал совершенно новое для себя чувство. Ему показалось, что если он спрыгнет сейчас с завалинки и уступит это с трудом отбитое у других пацанов место своему брату, или, кто его знает, может быть, даже своей сестре, то это почему-то будет правильно и хорошо.

Злость на Нюрку в его сердце мгновенно прошла, он повертел головой, о чем-то еще подумал, а потом изо всех толкнул своего соседа Кольку

Нестерова.

“А ну давай слазь! Насмотрелся уже! Видишь – людям тоже охота посмотреть!”

“Сам слазь!” – ответил тот, и между ними немедленно началась потасовка.

Витька обычно любил подраться и дрался весьма хорошо, но в этот раз ему наваляли. Быстро получив два раза в левое ухо и стараясь не обращать внимания на сильный звон в голове, он скатился с завалинки прямо к ногам Нюрки.

“Убью гада”, – пробормотал он и, вскочив с земли, вцепился в рубаху своего обидчика.

Юрка тоже не мог уже стоять просто так. Вдвоем они быстро восстановили справедливость, и, пока Витька гнался за Колькой до самой калитки, а потом швырял ему в спину комками сухой грязи, Юрка подсадил на освободившееся место сестру. Вернувшийся после победы

Витька предпочел бы увидеть на этом месте брата, но почему-то сдержался и ничего не сказал. Теперь они вдвоем стояли перед завалинкой и время от времени подпрыгивали, пытаясь заглянуть через

Нюркину голову в окно.

“Ну говори – чего там? – напрыгавшись, сказал наконец Витька. -

Залезла, ё-моё, и молчит!”

Нюрка обернулась на братьев, снова слегка вздрогнула от замирающего в ней, уходящего плача и, уже блестя глазами от счастья, сказала:

“У бабки Верки котенок”.

Витька засопел, а потом, сцепив зубы, медленно проговорил:

“Какой, на хрен, котенок! Ты куда смотришь?”

“На печку смотрю. – Нюрка перевела на него взгляд своих круглых от огромного желания услужить, зареванных глаз. – Она с ним на печке сидит и молочком кормит”.

“Каким, на хрен, еще молочком!”

В этот момент гармонь, на которой в доме играл рыжий Леха, неожиданно смолкла. Все остальные пацаны буквально влипли в окно.

“Туда смотри! Туда!” – зашипел Витька и ткнул Нюрку лицом в стекло.

Нюрка гулко стукнулась лбом и зажмурилась от страха.

“Ну чего там?” – спросил Витька.

Она открыла глаза.

“Митька Михайлов стоит, а на гармони никто не играет”.

“Да мы слышим, что никто не играет! Чего Митька-то делает?”

“Ничего. Просто стоит, и на него все смотрят. А у Маринки Косых новый сарафан”.

“Да ё-пэ-рэ-сэ-тэ! – взвился Витька. – Давай слезай, дура!”

“Он частушки поет”, – вмешался в их разговор вернувшийся из изгнания

Колька, который хоть и пробрался тихой сапой обратно во двор бабки

Верки, но близко к завалинке и к братьям Чижовым подходить пока не спешил. Стоял, прижавшись к поленнице, и растирал кулаком здоровенный синяк на правой скуле.

У всех этих Нестеровых был такой слух, что соседи про важные дела у себя дома старались громко не говорить. Специально Нестеровы вроде бы и не слушали, но, если их вдруг спросить, много интересного могли рассказать, это уж точно.

“Чи-во?” – удивленно протянул Витька.

“Частушки, – повторил Колька, который слегка осмелел и даже отклеился от безопасной поленницы. – Про полосатую рубаху и полосатые портки… Теперь про семечки”.

“А эту частушку я знаю, – радостно сказал Андрюха Щербатый, вертевшийся на завалинке рядом с Нюркой. – Там еще про скамеечку…”

“Нет, другая”, – покачал головой Колька.