Сергей Самсонов - Кислородный предел

И расколол он этими речами гегемонов надвое, и вот уже ночная рубка, махач в огромном гулком заводском цеху, на площади перед заводоуправлением; рабочие гвоздят друг друга кулаками, секут цепями, арматурными прутами, и кашляют, хрипят и ползают на четвереньках, и ночь уже как будто ясным днем становится, прожектора ударили, и в черную, в грязи, в крови елозящую массу тугие струи водометов бьют, сшибая с заборов, со стен осаждающих, и сокрушает грузовик армейский тяжкие железные ворота, и вот уже привязывают трос к решетке в окне заводоуправления, в котором, сейфами, шкафами двери подперев, Арсен с Сергеем круговую держат. «Инертные, ты говорил? — орет Арсен на ухо Сухожилову, который, закаменев лицом, все мучает реестр на стареньком компьютере. — Прибитые?» И мечется Арсен с мобильником у уха: «Ну где ты, сука, где?.. Ну, где твои менты? Что значит… ты с ума сошел… никто не хочет ехать? Есть трупы, есть! Здесь бойня, Сталинград! …Ты слышал, нет? Никто не сунется, пока не будет трупов. Никто не сунется, пока не будет трупов», — и браунинг «хай пауэр», рванув из-за ремня, холодным дулом к впалому голубоватому виску Арсен уже тут прижимает. «Все какое-то русское — улыбнись и нажми», — говорит Сухожилов. — «Да что же ты такой урод, а? Ему башку сейчас вот, а ему смешно. Ну все тебе смешно! Тебя не будет! Вот сейчас! Представь! Смешно?» — «Не ссы, сынок, у нас здесь по стволу на брата. В окрошку всех! Тогда твои менты приедут, будь уверен», — пахан «бендеровцев», с перстнями несмываемыми «королевскими», по-волчьи склабится. — «Господи! Кругом одни уроды! Кого я слушал, господи?» — визжит уже Арсен.

И стекла тут уже звенят, и грохот на нижних этажах, и сердце в глотку прыгает, и кровь, какая есть, вся к голове прилив, в ушах шумит морским прибоем, и Сухожилов тут, вскочив, кричит почти беззвучно: «В кассу живо! Там дверь — броня, оттуда не достанут. А если не успеем добежать, то сразу по ногам. Что, батя, не дрогнет рука?» — «Не дрогнет, сынок, заверяю». И вот уже они летят по коридору, по лестнице слетают, ссыпаются картошкой из мешка, и вот уже спасение, неуязвимость их ждут за поворотом, но будто в стену со всего разгона упираются — навстречу им ощеренные, с глазами, словно пули нарезные, прут. «Стоять! Стоять! Стоять!» — и сухо треснуло, сверкнуло, охнуло над головами, заперепонило по барабанкам, по трубам заскакало блохами свинцовыми — дзеньк-дзеньк! бум- бец! — Арсен, величественный, важный от истерики, за пулей пулю в потолок сажает, но только почему-то валится мальчонка лопоухий на пол — рикошет — с лицом, как будто от восторга перекошенным, и с обугленной дыркой во лбу. И впечатление такое, как будто от рождения он этим был отверстием отмечен, и только проступила зримо, беспощадно, грязно — в одну секунду с взрывом мозга под черепной коробкой — прежде еле-еле различимая печать. А дальше воровато, спешно, с кроличьей какой-то похотливостью манипуляции идут; пахан «бендеровцев» себе, как фокусник, дырявит руку, затем Арсену — в мякоть, в ляжку («терпи-терпи, до свадьбы заживет») и вкладывает ствол дымящийся в мальчишескую руку, усильно разжимая скрюченные пальцы и заново сцепляя, холодные, остывшие, на теплой рукояти.

— А ну-ка, башкир, посмотри осторожно, не стоит ли там кто, за ближайшим лесочком, — сказал Сухожилов «кинологу» в стеганых ватных доспехах, как только два фургона выехали за ворота «мыловарни».

Башкир, как заправский разведчик — перебежками и пригибаясь, — ринулся в лесок.

— Якут, а вы пакет Гафарову отправили? — спросил Сухожилов.

— Еще позавчера. Что, думаешь, дернется?

— Ну а куда он денется? О, возвращается. Ну что там, родной?

— Машина, красная «девятка», и трое — пьют, едят.

— Понятно, профессионалы экстра-класса, группа «Альфа», — усмехнулся Сухожилов. — Башкир, выпускай осторожно своих волкодавов.

Затворы на фургоне лязгнули, забились, захрипели в клетках псы; коротконогие и коренастые «башкиры» выволокли двух лохматых черных тварей, с клыков которых капала вареная слюна.

— Ты что задумал, Сухожилов?

— Прикажу травить холопов, — отвечал Сухожилов, оскалившись. — А, башкир, натравите? Плачу по тысяче и сверху каждому пол-литра.

— Да как два пальца обоссать, начальник.

И пошли вшестером через лес, чертыхаясь сквозь зубы и жалея увязавшие в грязи английские и итальянские ботинки, — словно тронутый барин с онемевшими от изумления гостями и на все готовой челядью. Двигались медленно — башкиры зажимали пасти хрипящим псам, чтоб не сорвать охоту, чтобы не выдать прежде времени себя рычанием и лаем.

На опушке, у съезда с грунтовой дороги, стояла шедшая за ними от самого вокзала красная «девятка»; гогочущая тройка бритых гоблинов в спортивной униформе открыто, смачно, не таясь, глотала ханку из пластиковой тары, заедая вареной колбасой и черным хлебом; о чем трещат, не разобрать — о бабах вроде; да, это местные ушлепки, жалкие колхозники.

— Ату их! — скомандовал шепотом Сухожилов.

Псы ринулись почти беззвучно, лишь острые, отрывистые выдохи рвались из расселин их пастей, усаженных кривыми, обслюнявленными, до жути мощными клыками, и в каждом выдохе звучало будто предсмертное удушье. Набросились, ударив в спину лапами и вцепившись зубами в загривок; свалили. Катались обормоты, не в силах скинуть волкодавов, треща по швам, соединившись, сросшись с псами воедино, — в крови и матерной грязи.

— Хорош, оттаскивайте.

Спустились к ним по склону — измордованным и обессиленным; одежка на ушлепках теперь свисала клочьями, из многих ссадин жирно, темно, словно нефть, сочилась юшка; тупые, грубо тесанные лица были белы, пальцы дрожали мелкой дрожью, губы безостановочно тряслись.

— Ну, кто вы, чьи? Послал вас кто? — Сухожилов им бросил, усаживаясь на капот.

— Да ты чего, мужик, за что? Мы ж ничего не сделали!

— Ответ неправильный. Мне повторить сеанс?

— Да честно, вот те крест — мы без понятия. Мы ж просто отдохнуть вот здесь, не знали, ты попутал — вот! Отдохнули, бля!

— Мы ж это, мы за другом, от работы, умер друг, и мы за телом… а если тачка, так она казенная.

— За нами от вокзала шли, теперь по трассе — почему?

— Да почему за вами? Ни сном ни духом, кто вы, что. На Карпова мы едем, человека забирать. И по какой ты нам прикажешь трассе?

— Разбегаев, штраф тебе, — ровно сказал Сухожилов. — Из-за тебя невинные подверглись.

— Ну что вы ржете, суки, а? — тут простенал мужик, баюкая как будто на груди прокушенную руку. — Вот так людей вот не за что! А нам теперь — как?

— Ну, извините, — сказал Сухожилов. — Разбегай, дай им денег на уколы от бешенства.

— Да это ты себе уколы! — крикнул Сухожилову мужик. — Себе! Себе!

Но Сухожилов отвернулся, прочь уже пошел.