Андрей Битов - Обоснованная ревность. Повесть

Каждый раз время замирало так надолго, что казалось, столько, сколько в него поместилось, — поместилось уже навсегда. Тут-то и намечалось небольшое прибавление, намек на развитие, и опять все замирало навсегда. Я не мог обнаружить логики и связи, потому что существовал в своем, быстротекущем времени, а на скорости, свойственной этой террасе, все процессы, имеющие для меня логику, замирали, прерывались и переставали существовать. И вот, когда я совсем уже переставал понимать, чего мы ждем, — входило дымящееся, волшебное, тугое облако, райский аромат: вплывало огромное блюдо, за ним, откинувшись всем корпусом назад, чуть видимый из-за дымящейся горы, с дрожащим, как мираж, за горячей завесой испарений лицо, — секретарь в носочках. И был то плов — венец творения. И сказал Господь: хорошо.

На место стали и редис, и лук, и коньяк. И мы. И входил новый гость…

Он являл некую противоположность глиняной суровости нашего хозяина — такой лощеный, элегантный, с лысиной на пробор, похожий на министра внутренних дел какого-нибудь красивого шаха. Это был сосед, председатель соседнего колхоза; тоже заехал поздравить с защитой. Провозгласили — чокнулись. Но это было мало— вот что оказалось: он заехал поздравить своего друга, — то-то такой нарядный! — получив орден, прямо с церемонии вручения. Не может быть! Столько радостных событий! У разных людей! Одновременно! Я бы не поверил. Но вот они, эти глаза, которые были тому свидетелем. Наш гость скромно принял наши поздравления. Вот что стало в связи с этим предметом нашего обсуждения, в которое сочли возможным посвятить и меня: почему так вышло, что только и всего лишь этот орден, а не более высокий? Ведь должен же был наш друг получить его, был представлен!.. Да… — покивали, посокрушались мы.

— Зато, — сказал я, все поняв, чтобы его утешить, — это самый новый орден.

С этим нельзя было не согласиться.

— Таких кавалеров пока меньше всего, — примиренчески сказал я.

— У него тоже есть, — сказал новоиспеченный кавалер.

Я взглянул на хозяина — тот кивнул, не отрицал.

— Да, обидно, — сдался я. — Обидно, что не Звезду…

— Звезду тоже получим, — бессомненно сказал Негудбаев.

Никто не возражал. То ли от скромности, то ли от того, что он был прав.

— Покажите, я никогда не видел, — попросил я, довольно-таки по-детски.

Тот охотно достал коробочку.

Волнуясь, торопливо оттирал я руки от плова — и все мне казалось: недостаточно. И вот бережно, как бы пытаясь уменьшить прикосновение ладони, держал я высокую награду, которой никогда до сих пор не видел, которой не заслужил…

Тихо плыл наш пир и развивалась беседа. Но только наш разговор коснулся порядков при Алакула-хане, только мы заметно оживились, коснувшись приятной темы многоженства, как появился новый гость, тоже сосед, тоже поздравить. Директор соседней стройки, бывший агроном. Друг общий. Этот был помоложе, попроще на вид, похожий на героя среднего производственного романа тридцатых годов. Он поздравил с защитой и поздравил с орденом, но и его, оказалось, надо поздравить, потому что он только прилетел из Ташкента, защитив наконец диплом в Строительном институте. Я чокнулся с ним с особым вдохновением: это было уже слишком! Если бы я прочел об этом в романе в некоем толстом журнале — еще куда ни шло. Ну, подумал бы я, дядя зарабатывает деньги… Но я этот апофеоз видел своими глазами. И если выше я восклицал о пейзаже, что любой найдется в природе, если он только мог быть кем-либо воображен, то теперь мог заключить то же самое и о житейских ситуациях: все существует, что ни наври и из любых побуждений, — всему найдется место, хотя бы в качестве исключения, частного или редкого случая. Да, подумал я, необязательно именно моим глазам принадлежит реальность, другие— тоже видят, свою…

Я-то теперь и свою не видел. Я спросил хозяина, случается ли ему говорить с Москвой. Он кивнул. Я спросил, как же он с нею связывается. Он чуть ткнул властнопухлым пальцем на аппарат-рояль, покоившийся на почетном, шитом золотом пуфе. Я облизал пересохшие губы: разные вещи имели мы в виду под словом "Москва". Так я сидел, облизываясь, как самоубийца, с незримым телефонным проводом на шее, сидел и сидел…

Этим парадом трех передовых представителей современного Узбекистана и закончился этот теплый дружеский вечер, который я вспоминал наутро, проснувшись в своем номере в Ургенче.

И был первый по-настоящему жаркий день… Воскресенье. Голова и легкое расстройство от обильной вчерашней трапезы давали о себе знать. В номере не шла вода. Было душно. Духовая музыка доносилась из жары за окном.

Я вышел на балкон, и если остыть было невозможно, то хоть мгновенно просох. На площади тренировались в парадном марше милиционеры. Их строй был пестр, сине-сер: не все счастливцы, не все еще перешли на новую, дипломатическую, форму — маренго. Синие были из районов. Шел всеобластной слет хорезмской милиции.

Нестройные пионерские парады, значит, уже прошли… Миновали, как утренняя свежесть.

Впечатления и развлечения двух дней, отодвинувшие было ту смуту предчувствий, что сопровождали мой сюда прилет, теперь от жаркой отечности и потности утра — какого утра! знал бы я, что часы стоят, — полудня, — навалились на меня с отдохнувшей за эти два дня силой. Да что это я! где это, к чему?., когда там сейчас…

Тошно было и неуютно. Спасительной живой опеки Негудбаева не было рядом, чтобы снова не заметить в углу свою брошенную, но верную мне, несчастную жизнь, которая из разлитой в свое время, поскользнувшись, субстанции все более обретала вытянутую форму судьбы.

"М-да, — думал я, стонал и крякал. — Дожил… Эх… Да что говорить! О Господи! Куда уж там. Ну да ладно!"

Шел пить кефир. Это еще было спасение, что по утрам здесь мог быть кефир… Что же дальше? В киоске Союзпечати приобрел набор красочных открыток с видами Хивы, чтобы рассмотреть, где я был. На обложке набора было написано трижды, на трех, по всей видимости, языках: ХИВА, ХИВА, и KHIVA, — значит, по-русски, по-узбекски и по-иностранному… или, может, наоборот — по-узбекски, а потом по-русски? Буква X (ха) ведь, кроме всего, еще может означать "ИКС". КСИВА — прочел я тогда первую надпись. Голова, по-видимому, еще неотчетливо соображала. Или кефир с жарой?.. Утренние эффекты были тяжеловаты. На базар, на базар! Там и пиво, может, найдется.

Базар! — вдохновила меня эта идея. Так я себя когда-то убедил, с чьих-то слов, что базар — это жизнь, это проза, это правда, — так и сейчас надеялся… Вся, мол, эта муть моего сбившегося с ноги самочувствия жизни — обретет, ведь обретет! и станет! И жара, и мигрень, и эти тени на живой еще пока, в мае, траве… Но не было и строчки прозы в моем одутловато-сосудистом самочувствии, в мутной, крутой волне, поднимавшейся вместе с кефиром со вчерашнего дна… Мигрень-трава… мой истощенный мозг подбирал уже с полу и то ронял. Плюшкинское чувство бездарности владело мною. Запомнить, не забыть, увидеть — повелительное наклонение слепца. Деталь! ни одной детали не наблюдалось в мире: он был справедливо слит воедино, расплавленный жарой в студень заварной жизни. Я отступал перед ее плотностью. "Уж если я не увижу базара, то я ничего не увижу", — приговаривал себя я, как проигравшийся игрок, рассчитывая на последнюю ставку… Ах, если бы я знал тогда, сколько опережающей правды содержится в этом моем сегодняшнем проходном сравнении по отношению к тому, что меня тогда поджидало!..